Диковины

Моя

бабушка, царствие ей небесное, увлекалась собиранием народных сказок, песен, поговорок и частушек. Я еще гимназистом во время каникул часто ездил вместе с ней по деревням, слушал рассказчиков, а потом, уже зимой, помогал ей разбирать и обрабатывать наши записи. Летом 1892 года мы выехали из Москвы на юг. Конечной точкой нашего путешествия был Пятигорск, но на пути бабушка решила сделать остановку у своего старого друга, рязанского помещика М. Мы прогостили у него с неделю: зная о том, как бабушку интересуют сказки, он заранее пригласил нескольких крестьян из окрестных деревень, которые слыли отменными рассказчиками. Каждый вечер мы садились в уютной гостиной господского дома, слушали и записывали. Многое из услышанного нами достойно отдельной публикации, но больше всего мне запомнились рассказы Порфирия Бортникова, жителя села Торбеево. Он говорил неторопливо, тихо, иногда сбивался, порой рассказывал какие-то посторонние истории, по они неизменно оказывались связанными с его основным сюжетом. Самое удивительное, что действие всех его сказок происходило здесь, в Торбееве и в окрестных деревнях. Их героями были сами крестьяне или, может быть, их деды и прадеды, но все-таки реально жившие люди, память о которых еще не стерлась, и даже принадлежавшие им вещи до сих пор служили потомкам. Ни до, пи после мы не слышали ничего подобного.

Через много-много лет, разбирая свои старые записи, я нашел среди них блокнот, исписанный нетвердой ученической рукой. На первой странице стояла дата: «1892 г., июль». Это были мои записи рассказов Порфирия, местами обрывочные и запутанные — я слишком полагался на бабушкину отличную память. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы из этих записей составить пять отдельных сказок, которые я поместил в этой книге. Насколько это было возможно, я сохранил язык и стиль повествования Порфирия, хотя что-то мне пришлось поменять и сократить, по совету моего уважаемого издателя, который лучше, чем я, знает вкусы современной читающей публики.

Григорий Диков

Париж, 1930 г.

В селе Торбеево, в том, где десять лет назад сгорела церковь, да так и не отстроили, жила на окраине баба Настасья. Муж ее был богатый мужик, занимался отхожим промыслом на Волге, домой наезжал редко, а когда и гостил, то все больше со старостой на охоту ездил. С женой они жили бездетно, хоть со свадьбы прошло уже три года.

Завелся в ту пору около села медведь, задрал телку. Подпасок, который стадо в лесу стерег, медведя увидел, испугался, залез на березу и просидел на ней всю ночь. А поутру побежал в деревню и рассказал все мужикам. Стадо к вечеру собрали по лесу, да еще одной телки недосчитались. Решили мужики, что медведь не один, а с медведицей, и надо его подкараулить. Как раз Настасьин муж приехал из города и ружье привез, кремневое, тульского завода.

А места те, надо сказать, глухие. В село (а какое ж оно село, без церкви — одно название) только одна дорога ведет, да в Торбееве, считай, и заканчивается. Мужички все бедные, хлеб пополам с мякиной ели, и то не каждый день. Только вот у Настасьиного мужа да у старосты с мельником деньги водились. Как у того старосты деньги появились, я вам как-нибудь потом расскажу, а сейчас про медведя слушайте. Собрались, значит, мужики, и пошли медведя с собаками травить: Настасьин муж с ружьем, а остальные кто с чем: кто с колом, кто с топором, а кто и с рогатиной. День их нет, другой, а на третий возвращаются, несут три шкуры: медведицы и двух медвежат. Ну, понятное дело, мясо есть не стали — пост был, да и в скоромные дни поп медвежатину запрещал есть, а шкуры сняли. Тут время у Настасьина мужа вышло, пора в город возвращаться. Взял он шкуры и сказал мужикам, что в городе их продаст скорняку, а деньги пусть потом на церковь пустят.

Уехал Настасьин муж, и снова зажила она одна. Завидовали ей другие бабы, что в поле ломаться не надо, а зря: маялась Настасья без мужа своего и без дитяти, и богатство было ей не в радость.

Тут как раз война одна закончилась с турком и много солдат

домой отпустили. Сидит как-то вечером Настасья на крыльце, горох лущит, и видит — идет со стороны леса солдат, на груди медаль позвякивает и пряжка медная блестит с орлом. Подошел он к крыльцу и спрашивает, как, мол, ему на дорогу выйти, а то заблудился. А дорога-то в лес упирается, до Рязанского тракта надо обратно идти верст с двадцать. Подумала немного Настасья и говорит: «Оставайся, служивый, у меня в избе ночевать, а завтра я тебе дорогу покажу и хлеба с собой дам». Остался солдат, да только назавтра никуда не ушел, а остался еще на ночь, а потом еще на неделю. Прятала его Настасья как могла от людских глаз, да только как взрослого мужика-то спрячешь, не горошина ведь. Стали слухи по деревне ходить про Настасью, да и солдат домой засобирался. Взял он свои вещи в мешок и ушел спозаранку, пока Настасья спала. И ушел откуда пришел — в лес. Наверное, решил коротким путем пойти.

Долго ли коротко, поняла Настасья, что ждет она ребеночка: от мужа ли, от солдата, кто их разберет? Да ведь злые языки только дурное пересказывают. Приехал Настасьин муж домой, а старосты жена ему и расскажи, что люди подглядели.

Муж на Настасью очень рассердился. Но как мужик он был не злой, бить ее не стал, а просто прогнал с глаз долой. Пошла Настасья к родителям, да и те ее не приняли — у самих семеро по лавкам, а тут лишний рот. Стала Настасья жить в брошенной избе на выселках, у самой опушки, и ребеночка ждать.

Как прогнал ее муж и не стало у нее прежнего богатства, сжалились над ней бабы, стали помогать: кто краюшку хлеба даст, кто молока кислого в горшочке принесет. А взамен все выпытывали — чей ребенок будет, мужним или солдата? Да Настасья сама не знала — так и отвечала.

Кабы не бабы, не пережила бы Настасья зимы, да и то сказать, еле-еле до весны дотянула. А как снег начал таять, родила она девочку Аленушку.

Узнал об этом муж и сжалился над Настасьей. Пришел к ней в Прощеное воскресенье и в дом ее обратно позвал. Да поздно — Настасья-то обидчивая была и мужа на порог не пустила. Не надо, говорит, мне твоего прощения, коли ты не мне, а чужим людям поверил. Я, говорит, сама как-нибудь проживу.

Сказать-то сказала, а что дальше делать — не знает. Грибы соленые все съела, ягоды закончились, а у баб из деревни в амбарах по весне тоже пусто. Девочка Аленушка плачет, есть хочет, а из Настасьиной избы даже мыши, и те ушли от бескормицы.

Собралась Настасья топиться. Взяла Аленушку, нарядила ее в крестильную рубашечку и пошла ко Гнилому озеру. Идет по тропинке, Аленушку качает, а сама плачет. Жалко ей и себя, и девочку, да все одно помирать, в омуте ли или от голода.

Подошла к лесному озеру, вошла в воду по пояс, да дальше не идет — боязно. Вода в озере стылая, тиной пахнет, дно черное, пузыри со дна поднимаются и ноги щекочут, а из воды камыш сухой торчит. Вдруг как с одной ели филин ухнул. Обернулась на нею Настасья и видит: сидит под елью медведь и на нее смотрит. Глаза у него как пуговицы черные блестят, шерсть косматая, и запах звериный за версту чуется.

Обмерла тогда баба: думала она смерть принять, да не такую страшную. Да только видит Настасья, что медведь как будто лапой ее подманивает, зовет к себе. И головой так качает — мол, не бойся, не съем. Хоть и страшно было Настасье, да любопытство верх взяло. Пойду, думает, посмотрю, может, это потешный медведь от цыган сбежал.

Подошла она поближе, девочку к себе прижимает. А медведь носом своим воздух потянул и говорит вдруг человеческим голосом: «Не бойся меня, Настасьюшка, видишь — Аленушка меня не боится вовсе». Смотрит баба — и впрямь, успокоилась девочка и к зверю страшному ручки тянет. А медведь свое продолжает: «Знаю, баба, я про твое горе, и помочь тебе хочу. Вот, возьми пока этот подарочек, а потом еще будут». Достал медведь откуда-то лукошко полное, поставил перед Настасьей и головой поклонился. Глянула она в лукошко, а оно полно рыбы: и сом там усатый, и лещ жирный, и стерлядки две золотые сверху лежат. Подняла Настасья голову, мишку поблагодарить, а того и след простыл: только запах звериный остался.

Передумала Настасья топиться, взяла девочку и лукошко и вернулась в деревню. Поменяла она сома на муку и испекла пирог, да такой жирный да сладкий, что даже мыши почуяли и вернулись.

А на следующую ночь снова к ней медведь подарок принес — двух глухарей в корзинке и меду дикого. Зажила Настасья на славу. Что ни день — на столе мясо или рыба, медведь все приносит. Боялась она косматого поначалу, да делать нечего — стала его и в избу пускать ненадолго. А Аленушке только того и надо: как увидит мишку, схватит его за шкуру и давай на нем кататься, смеется только. Медведь ей всегда особенный гостинец приносил — то ягодок туесок, то яичко птичье пестрое, то свистульку из камышинки.