Диковины

Диков Григорий

Только дверь отворилась, увидел Трофим, что не вор это был вовсе, а баба татарская — идолище с кургана, да не каменная, а живая. Глаза белые таращит, носом без ноздрей воздух нюхает, и шипит что-то свое, а что, не разобрать: рот у нее нитками зашит. Как увидела ее Авдотья, закричала от страха и ухват выронила. Обернулась к ней баба каменная, схватила за горло, смотрит и шипит: «Скажи свое имя!» Испугалась жена и назвала свое имя. Баба каменная, как имя услышала, наклонилась к Авдотье и воздух из нее в себя всосала. Упала Авдотья как мертвая, а у идолища брюхо серое раздулось. Повернулось потом идолище и у Трофима

имя его спросило. Трофим с перепугу и сказал свое имя. Взяла тогда его баба, притянула к себе и тоже воздух высосала. Еще больше брюхо у бабы набухло, а Трофим побелел весь и рядом с женой повалился. Лежит на полу и глазами пустыми на Николку смотрит. А Николка под лавкой лежит, не шелохнется.

Стало тогда идолище по избе шарить, свое добро искать. Нашло оно пряжку с ковшиком и стало их в мешок складывать, да ковшик у него из рук выпал и под лавку закатился, где Николка прятался. Нагнулось идолище татарское за ковшиком и увидало Николку. Протянуло оно руки к мальчику и тоже имя его спрашивает. Да не успел Николка ответить, как в церкви колокол ударил к заутрене. Как услышало идолище колокол, затряслось, бельмами заворочало, схватило мешок с добром и вон из избы, от рассвета прятаться.

С тех пор занемогли Трофим с Авдотьей. Целыми днями из избы не выходят, молчат и только в угол избы смотрят. Поп приходил, молитвы читал, да не помогли молитвы, только голос поп сорвал. Остался Николка один — и за родителями ухаживать, и за собой смотреть.

Как-то раз пошел он на болото, клюква как раз поспела. Только от деревни отошел, подлетает к нему сокол, садится на плечо и говорит человеческим голосом: «Здравствуй, Николка. Помнишь, как ты меня от собак спас прошлым летом? За это я тебе помочь хочу. Знаю я про твое горе — филин видел, как приходило идолище по ночам в деревню, в избы заглядывало. А как-то утром спустилось оно к реке, в воду бултыхнулось и уплыло на юг, только его и видели. Разыщешь то идолище — авось и родителям поможешь».

Расплакался тогда Николка: «Да где же я идолище-то разыщу? Река — она вон длинная, до самого Хвалынского моря течет». Отвечает сокол: «Стоит то идолище на лысом кургане за Самарой, сторожит дорогу старую, что раньше в соленую степь вела. Так птицы перелетные сказывали. Ты плыви по реке до Самары, а дальше или сам идолище разыщешь, или оно тебя найдет…»

Делать нечего, решил Николка за Самару плыть. Дома поцеловал мать и отца, иконе святой помолился и к реке пошел. Там у него лодочка была привязана, на другой берег переплавляться. Отвязал Николка лодочку и поплыл куда глаза глядят. И всего-то было у него добра с собой, что котомочка с хлебом да багор отцовский, чтобы с идолищем биться, если придется.

Долго ли коротко, вот и Самара миновала, а кургана все не видать, только степь плоская. Устал Николка плыть, да и лодочка его протекать стала. Как-то под вечер ветер на реке поднялся, с волнами, лодочка воды набрала и перевернулась. Все, думает Николка, конец мне пришел, тону. Стал он Святому Николаю молиться, вдруг чует — что-то его под живот подперло и к берегу тащит. Вылез Николка на берег, обернулся и видит — у берега в камышах большой сом плещется, рот усатый раскрывает, будто сказать что-то хочет. Наклонился к нему Николка послушать, хоть и боязно было, а сом ему тихо, шепотом, и говорит: «Ты, Николка, моего сыночка маленького отпустил, пожалел, а теперь тебя самого жалеть впору. Знаю я, кого ты ищешь, да не справиться тебе с идолищем. Чтобы его победить, надо его имя знать, а никто из людей его имени не слышал. Одно есть только средство — надо самому нечистью притвориться, тогда, может, идолище тебе свое имя и скажет».

Научил сом Николку, как нечисть из себя изобразить — измазал тот себя речной тиной, чтобы

запах человечий отбить, и всю одежду навыворот надел. Еще в камышах нашел он череп лошадиный и к голове приладил — стал точно упырь, только еще страшнее.

На прощание дал ему сом кинжал булатный. Давно, говорит сом, обронил его в речной ил раненый воин. Хотел тот воин Волгу переплыть, да не переплыл — вот только кинжал от него и остался, остальное рыбы съели.

Поклонился Николенька сому, завернул кинжал в тряпицу и пошел в степь. Вот и курган уже виднеется, а на нем баба каменная. Дождался Николка ночи и забрался на курган. Баба его как увидела, так зашипела, стала бельмами своими ворочать — кто это такой идет, живая душа али мертвяк? А Николка нарочно против ветра стал, согнулся в три погибели и лицо под черепом лошадиным спрятал. Подошел он к бабе поближе, поклонился и говорит: «Здравствуй, хозяюшка, извини что потревожил! Послали меня кикиморы лесные, что на восточных болотах живут, к великой владычице этих степей. Сказали — поклонись владычице подарком дорогим, передай ей наше почтение. Сказали мне кикиморы ее имя, да я пока шел, имя-то и забыл. А как я ее найду и подарок передам, коли я даже имени ее не знаю? Может, хозяюшка, ведаешь, как владычицу местную величают, кому мне подарок отдавать?»

Рассмеялась баба своим ртом зашитым, боками каменными затрясла и хвастливо так говорит: «Ах ты, дурачина, не видишь разве, что я и есть владычица степная! А зовут меня Ильсуккан, тебе ведь так кикиморы говорили? Давай свой подарок сюда!»

И руки к тряпице тянет. А Николенька ей и отвечает: «Не слышу я, хозяюшка, что ты говоришь, — повтори-ка!», а сам поближе подбирается.

«Да ты не оглох ли? Ильсуккан меня зовут! Давай подарок быстрее!» — отвечает ему баба, а Николенька все ближе подходит и свое спрашивает: «Да не расслышу я, хозяюшка, какое имя-то у владычицы?»

Закричало тут идолище: «Ильсуккан!» — да так рот разинуло, что нитки на нем полопались. Выхватил тогда Николка кинжал булатный, распрямился и ткнул кинжалом идолищу прямо в раскрытый рот: «Вот тебе твой подарок, Ильсуккан!»

Заверещала тут баба, закрутилась на месте и треснула пополам, как камень горячий, в реку брошенный. Тут души христианские, которые она из люден высосала, из ее живота высвободились и по домам полетели. А идолище навек камнем стало обугленным, ее даже вороны перестали бояться.

К Юрьеву дню вернулся Николка домой — а его уж и искать перестали, думали утоп. Отец с матерью тем временем выздоровели, да только как сына увидели, так обрадовались, что чуть снова речи не решились. Пришлось их вином отпаивать. Стали с тех пор они вместе жить-поживать, хорошо, как прежде, даже еще лучше.

А плотовщики с тех пор каменных баб, что по степи стоят, перестали бояться. Помнят теперь все, что надо их имя знать, да только настоящее имя сейчас забыли, а называют попросту истуканами.

Карета

А вот еще одна сказка, про торбеевского кузнеца Степана. Только прежде чем сказку рассказывать, я вам присказку расскажу. Было это лет сто назад, а может и больше, когда Торбеева еще на этом месте не было. Гулял тогда по Волге Емельян Пугачев со своими ребятами, много городов разграбил, и ничего с ним генералы царские поделать не могли. Да и то — народец вокруг Емельяна подобрался бедовый, никого не боялись, зато и себя не жалели. Для них что под картечь идти, что под дождь — все было едино.