Дилетантское прощание

Тайлер Энн

Потом Мэри Клайд отыскала мою трость, и я стал прохаживаться по коридорам. Не особо хотелось, но от неподвижности сводило увечную ногу. Один раз я пошел в туалет и грохнулся.

Свой моцион я совершал после коротких свиданий с Дороти, предварительно уведомив персонал, куда ухожу и когда вернусь.

– Ладно, – отвечали сестры, почти не слушая, а я торопливо давал последние указания:

– Пожалуйста, проверьте, тепло ли ей. Мне вот показалось…

– Хорошо, глянем. Идите себе.

По правде, я хотел сказать вот что: она особенная, вы это понимаете? Не какой-то там пациент. Зарубите себе на носу. Угу, ответили бы няньки.

Когда

я туда-сюда вышагивал по коридорам, мне казалось, что нас с Дороти соединяют тонкие трепетные нити. В больнице я видел картины, которые старался поскорее забыть. Огромные глаза лысых детей, судорожное дыхание больных, превратившихся в скелеты, каталки со стариками, с головы до ног обвешанными всякими мешками и трубками и уже не похожими на человеческие существа. Я отворачивался. Не было сил на это смотреть. И я возвращался к собственной муке.

Ботинки остановились передо мной в полдень среды. Я знал, что нынче среда, поскольку в газете, лежавшей на соседнем стуле, красовалось цветное фото отвратительной лазаньи с морепродуктами. (Похоже, у газетчиков среда – кулинарный день.) Не ботинки – сабо. Черные кожаные сабо. Излюбленная, как я подметил, обувь здешнего персонала. Совсем неподходящая для больницы. Я поднял взгляд. Санитар. Я его знал. В смысле, узнал. Раз-другой видел в палате. Он из тех, кто не рявкал на родственников.

– Мистер Вулкотт? – спросил санитар.

– Да.

– Пойдемте со мной.

Я встал и взял трость. Следом за санитаром вошел в реанимационную палату. Время посещений еще не наступило. И потом, менее получаса назад я сюда уже заглядывал. Выходит, я обласкан особым вниманием, но у меня засосало под ложечкой.

Провода и шланги исчезли, она была странно неподвижна. Я-то считал ее неподвижной и прежде, но оказалось, я ничего в этом не понимал. Ничегошеньки.

3

Раньше на Рейстерстаун-роуд был молочный магазин со светящейся вывеской матового стекла, претендовавшей на юмор: под надписью ЛИДЕРЫ В ДОСТАВКЕ мамаша в длинном платье с развевающимся подолом (хотя уже наступила эра мини-юбок) неслась галопом, толкая перед собой детскую коляску. Глядя на эту вывеску, я всякий раз вспоминал свою сестру. В то время Нандина еще только входила в подростковый возраст, но казалось, что она родилась долговязой, неуклюжей и начисто лишенной чувства моды. Нет, я не говорю, что она была некрасива. Ясные серые глаза, великолепная кожа, блестящие каштановые волосы, которые она зачесывала назад и скрепляла серебряной заколкой. Кстати, заколка эта говорит о многом: на будущий год сестре стукнет сорок, но она до сих пор ею пользуется. Девочка-старушка, вот кто она, и такой была с самого детства. Вечно туфли с ремешком, но без намека на каблук, дабы казаться ниже ростом. Локти торчат, как одежные вешалки. Ноги-палки, косточки лодыжек напоминают шарики для пинг-понга.

В тот день, когда умерла Дороти, сестра отвезла меня домой. Я смотрел на нее и завидовал ее невозмутимости. Руки на руле в позиции «десять и два», как когда-то учил отец. Идеально прямая спина. (Сестра никогда не горбилась, как другие женщины, пытающиеся казаться ниже ростом.) Поначалу она старалась поддержать беседу – жара, дождя не обещают, бедные фермеры, – но, заметив, что я не расположен к разговорам, смолкла. Вот еще ее хорошая черта. Молчание ее не тяготит.

Мы ехали через запущенный больничный район – заколоченные дома, замусоренные тротуары, – но все его обитатели выглядели удивительно здоровыми. И мамаша, за руку тащившая своего карапуза, и мальчишки, друг друга пихавшие на проезжую часть, и человек, воровато заглядывавший в припаркованную машину, – ни у кого никаких изъянов. На перекрестке парень, уступивший нам дорогу, от избытка энергии аж подпрыгивал. Здешний народ казался несокрушимым здоровяком.

Я обернулся и через заднее стекло посмотрел на больницу: старинный купол, величественные пешеходные мостики, боковые башни – ну целый город, издали похожий на рыцарский замок. Потом я опять уставился на дорогу.

Нандина хотела отвезти меня к себе. Якобы в моем доме жить нельзя. Но я, твердо решив наконец-то избавиться от всех этих жалостливых взглядов и сочувственных шепотков, велел ехать ко мне. Она согласилась так легко, что это не могло не насторожить. Видимо, решила, что я передумаю, все увидев своими глазами. Когда въехали в мой квартал, Нандина сбросила скорость, дабы я хорошенько рассмотрел сучки и ветки, устилавшие улицу. Мои сучки и ветки. Остановившись перед домом, сестра выключила зажигание.

– Давай-ка я подожду, пока ты удостоверишься, что здесь тебе будет уютно, – сказала она.

Целую минуту я молчал. И смотрел на дом. И впрямь, картина была хуже, чем я представлял. Дуб занимал весь двор, словно упал не по прямой линии, а разлетелся вдребезги, ударившись о землю. Он разнес северную часть дома и почти сровнял с землей веранду. Огромная дыра в крыше была заделана листом ярко-синего пластика. Это Джим Раст похлопотал. Кажется, он говорил, что пригласил кого-то… Там, где раньше был конек крыши, пластик прогнулся, и я вспомнил впадину в груди Дороти, когда ее вынесли из-под обломков. Ладно, не думай об этом. Думай о чем-нибудь другом.

– Все будет хорошо, – сказал я. – Спасибо, что подвезла.

– Давай я зайду в дом.

– Езжай, Нандина.

Сестра вздохнула и завела мотор. Я чмокнул ее в щеку – это была уступка, обычно я сдержаннее в проявлении чувств. Затем выбрался из машины и, хлопнув дверцей, зашагал к дому.

Чуть погодя я услышал, как автомобиль наконец-то отъехал.

На случай, если кто-нибудь из соседей смотрит в окно, я принял вид человека, вернувшегося домой после недолгой отлучки: пристукнул тростью по бордюру, мельком глянул на разбросанные ветки. Захлопнув за собою входную дверь, я к ней привалился, точно меня ударили под дых.

Из-за пластика, проглядывавшего сквозь дыру в потолке, прихожую заливал жутковатый синий свет. Гостиную загромождали обломки ствола и веток, а веранду я даже не пытался разглядеть. Перешагнув через кучу корреспонденции на полу, я прошел в заднюю часть дома. К счастью, кухня почти не пострадала, если не считать ветки, заглядывавшей сквозь ею разбитое окно, и щепок, устилавших все вокруг. А вот столовая, справа от кухни, была в руинах. Ладно, ничего. Без столовой прожить можно. Буду есть в кухне. Я подошел к раковине и повернул кран, охотно пустивший воду.

В мойке стояла чашка с засохшим медом на дне, из нее торчала ложка, присыпанная чешуйками коры.

Порою кажется, что недавние события произошли вечность назад.

Я пошел осмотреть гостевую комнату, ванную и спальню. Там все было в порядке. На время ремонта, прикинул я, гостевая послужит гостиной. В душевом поддоне сидел кузнечик. Я его не тронул. В спальне возникло искушение рухнуть в постель и не просто уснуть, а кануть в небытие, но я ему не поддался. Надо было кое-что сделать. Я открыл тумбочку Дороти. Вдруг жена оставила адресную книжку на веранде, как иногда бывало? Нет, слава богу, вот она, под «Руководством по рентгенологии».