Дипломаты (2 часть)
Шрифт:
– Я всего лишь протянул руку, чтобы развязать узел; сейчас вы увидите, как я это сделаю, – засмеялся Кокорев: замечание Репнина не было для него неожиданным. – Я сказал, что и через две недели после этой ночи я все время видел невыспавшегося Локкарта и груду денег на столе. Короче, он передал мешок этих кредиток человеку, который, как был уверен Локкарт. употребит их на захват Кремля… Надеюсь, Николай Алексеевич, что это свидетельство нельзя назвать только эмоциональным, в нем есть и фактическое зернышко?
– Значит, можно рассмотреть уже и финал истории Локкарта – Робинса? – спросил Репнин, он продолжал считать эту историю примечательной для дипломатической хроники восемнадцатого
– Если говорить о Робинсе, то компания против него в прессе достигла точки кипения и, по слухам, он будет судим специальным судом сената…
Репнин молчал, хмуро глядя на Кокорева, который нехотя отвел глаза к окну. Поезд уже миновал поле, и озерцо с белым облачком тумана осталось позади. Теперь пошел лес, а вдоль него старая дорога – сколько шин впечаталось в нее, сколько подков истоптало? Дорога шла рядом с поездом, не опережая его и не отставая.
Кокорев оторвал взгляд от окна.
– Наверно, пройдут годы и Локкарт соорудит толстую книгу, в которой хроника восемнадцатого года, как она возникла перед ним, будет прослоена записями о собственных доблестях. И в этих записях осторожно, чуть иронизируя над временем и собой, Локкарт внушит читателю, как он был прозорлив и храбр.
Репнин улыбнулся:
– Вы полагаете, что он не был храбр?
– Нет, почему же, – тут же отозвался Кокорев. – Наверно, Локкарт был храбр и опасен, очень опасен, как только может быть опасен человек, поступками которого руководит авантюра. Но если говорить о доблестях, которые припишет себе Локкарт, то истины ради следует сказать, что они, эти доблести, преувеличены, – на мой взгляд, он нередко действовал непрофессионально.
Кокорев в очередной раз отвел глаза к окну: дорога была рядом, она шла перелеском и неглубокими оврагами, обходила болотца и взбиралась на холмы, но не отставала ни на шаг.
– Простите, но в какой мере случай с Локкартом компрометирует дипломатию, даже английскую? – спросил Репнин. – Всегда было так: разведка разведкой, а дипломатия дипломатией. Есть неколебимые принципы английской дипломатии, опирающейся на традицию, – она ходит на своих ногах, костыли ей не нужны. – Репнин умолк, стараясь сосредоточиться и поточнее выразить свою мысль. – В какой мере сэр Джордж Бьюкенен должен отвечать за Брюса Локкарта? Да, в какой мере, когда всем известно, что Бьюкенен выехал из России в знак несогласия, в известной мере разумеется. – Репнину хотелось сказать еще многое, но он остановил себя, он умел остановить себя в тот самый момент, когда у эмоций оказывалось слишком много власти над ним.
– Вот я смотрю на эту дорогу и думаю: она вечна, – сказал Кокорев, все еще глядя в окно, будто истина, которая возникла в беседе, лежала в спекшейся глине дороги, в ее рытвинах и ухабах. – Не по этой ли дороге проехал Радищев? Помните: «Страшись, помещик жестокосердый, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение»? Помните?
Так вот почему он так долго смотрел на дорогу, идущую рядом. Смотрел, и дорога возвращала его к Радищеву, а радищевской ненавистью можно затопить всю Россию – она копилась века. Не Репнина ли видит Кокорев в помещике жестокосердом? И Николаю Алексеевичу пришло на память первое впечатление от Кокорева (нет вернее впечатления, чем первое), когда они ехали той глухой ночью из репнинского дома в Смольный. Помнится, Кокорев заговорил о Зимнем и Петропавловке, и казалось, что он только что вышел из боя и все еще держит обнаженную саблю над головой. В Кокореве решительно есть что-то от фанатика – в его бледном лице, в блестящих глазах с косинкой, в сединах – фанатики седеют рано!
– Употребление власти кружит голову – это тоже… Радищев, –
Кокорев засмеялся, он вдруг понял обиду Репнина.
– Но ведь у Радищева это сказано о коллежском асессоре, который зрил себя повелителем нескольких сотен себе подобных!
– Но у Радищева сказано и другое: асессор происходит из сословия, отнюдь не привилегированного, – заметил Репнин, ответив на смех Кокорева улыбкой, которая должна была свидетельствовать, что он понимает шутку.
Кокорев загремел своими сапогами – он собрался уходить.
– Можно подумать, что жестокий пламень в Любани. Спасской Полести, Вышнем Волочке, Медном и Пешках – сплошные коллежские…
Кокорев сказал «Спасской Полести» и «Вышнем Волочке», а у Репнина мороз пополз по коже. Ненависть к тому миру жива, и никуда ее не упрятать! Хотел ли сказать Кокорев то, что сказал, или у него вырвалось это невзначай, но Репнин умолк.
– Нам не надо обманываться, Николай Алексеевич, – миролюбиво заговорил Кокорев, точно сожалея о том, что разговор неожиданно обострялся. – Дипломатии, как она сложилась в минувшем веке, уже нет. Дипломат ли Локкарт? Пожалуй, дипломат, но из тех, которые пришли в дипломатию в веке двадцатом. Нам не надо обманываться.
Кокорев ушел, а Репнин безнадежно потерял сон. Наверно, никто так не близок к истине, как солдат, узнавший почем фунт лиха, – ничто так не обостряет чувства правды, как смерть, когда она рядом. Где-то Кокорев нащупал стержень проблемы, нащупал грубо, поручив Репнину добираться до сердцевины.
Английский дипломат покладист и уравновешен. Его позиция – счастливая середина между расчетом и умеренной фантазией. Он усидчив и тщателен. Он чужд презренной похвальбе. Он благороден, но никогда не играет в благородство. Он сговорчив, храбр и справедлив. Кто внушил все это Репнину? Не английские ли книги, посвященные доблестям дипломатии? Но вот задача: все это будто специально написано для того, чтобы не быть похожим на Локкарта? Это Локкарт… благороден, но никогда не играет в благородство? Это он сговорчив, храбр и справедлив? И не он ли, наконец, чужд презренной похвальбе? Нет, у дипломатии началась новая история, и учебники дипломатии как науки ума и достоинства должны быть переписаны.
Да в жестоком ли лемехе революции дело? Издавна в мирной колеснице посольства коренным был посол, а пристяжными два его верных сподвижника – коммерческий и культурный советники. Все на своих местах: и легально, и благородно, и достойно. Разумеется, русская дипломатическая служба знала и иных советников, но их стыдились, как стыдятся в богатом доме бедного родственника, да никто и не считал их дипломатами. Что-то произошло в мире непоправимое, если коммерческий атташе стал мишенью насмешек (господи, какая может быть торговля, когда рушатся троны и карта мира изрезана в лоскутья!), а о культурном советнике просто забыли, будто он никогда не существовал.
Коренным все еще остается посол, но могучие пристяжные держат его на помочах, как держат вольную лошадь, утратившую способность опереться на собственные ноги: справа от посла – советник от разведки, слева (именно слева, а не справа!) – советник от генерального штаба. Как хочешь, так и понимай. Собственно, в какой мере необходим в этих условиях посол и обязательно ли должен быть послом дипломат? При новой системе послом может быть человек, который в самых смелых своих мечтах видел себя туземным царьком, главой американских духоборов или, наконец, вожаком мафии, но только не послом, а стал именно послом. Дипломатия становится машиной, а посол всего лишь винтиком, главное, чтобы винтик был, – в дополнительном запасе прочности нет нужды, машина будет работать.