Дипломаты (2 часть)
Шрифт:
Петр смотрел на брата, иронически скосив глаза, соображая, какой дерзостью ответить на торжественную тираду.
– «Оружейная торговля „Картушев и компания!“ – вдруг произносил Петр самозабвенно-лихим тоном, заимствованным у Вакулы. – Специальность: ружья, винтовки, штуцера, револьверы, пистолеты всех новейших систем! – Петр видел, как мрачнеет брат. – Оружейный склад „Эдуард Вениг“, дробовые ружья, винтовки, револьверы, автоматические пистолеты, охотничьи припасы! – Азарт поединка увлекал Петра, в голосе были и мятежная ирония и дерзость. – „Маузер“! „Маузер“! „Единственный уполномоченный в России, продажа оружия Российскому правительству, казенным учреждениям, частным войскам, офицерский школам, корпусам и экономическим обществам!“ „Маузер“! „Современное автоматическое скорострельное
Петр видел, как на исходе дня, когда звонили к вечерне. Вакула с матерью шли в церковь. Большие, в черных, добротной шерсти костюмах, они шли через город, нещедро одаряя нищих мелочью. Петр глядел на них, и гневом закипало сердце. „Ты смотри, Лелька, – говорил он сестре. – В каких тварей обратились!“ А двумя днями позже Вакула призвал брата: „Зависть очи выела – на мою копейку заришься!.. Сестру не мути… А коли дом мой тебе постыл, вот тебе бог, вот и порог…“ Петр только усмехнулся: „Мне тебе завидовать нечего, темный ты человек. Вот дохнет революция еще разок и сожжет тебя вместе с твоими осями…“
Все, кто хотел учиться, нет, не просто грамоте – грамоте революция, ехали в Одессу. На севере был Питер. На юге – Одесса.
В Одессу отправился и Петр.
Человек может прожить до седых волос, оставшись младенцем, но станет мужем, если встретит на жизненном пути учителя… Десяти учителей не бывает, как не бывает десяти матерей. Учитель всегда один, тот самый, которому суждено подарить тебе жизнь.
Ранним вечером на Приморском бульваре появляется человек в мягкой фетровой шляпе. Он идет небыстро и, остановившись, долго смотрит на море. Море загорается на глазах. Вода сизая, почти черная, точно это не вода, а нефть. Глыба огня приближается к нефти, и море дымится густо-красными, лиловыми, алыми дымами. Все видится: огонь подступит сейчас к роковой отметине и море глухо ахнет и взорвется. Море и в самом деле взрывается, но оно немо. Лишь косые линии взрывной волны впечатались в небо и отвердели.
Человек в фетровой шляпе стоит на берегу и смотрит на море. В стеклах пенсне бушует огонь, которым объято море. Человек улыбается. В улыбке, так чудится Петру, нет и теин восхищенного любопытства. „И на кого в наш век действует этот парад красок?“ Кажется, вот сейчас человек поправит пенсне, усмехнется и рассыплет по кирпичной мостовой дробный стук своей трости, точно иронический смешок. Петр знал: в имени человека, под которым тот был известен в городе, скрывалось нечто непроницаемо-таинственное – Фавн. Стострочные фельетоны, подписанные его именем, не разрушали образа человека, а скорее дорисовывали: „Молчаливая дума“, „Человек и его тень“, „Зачем понадобился туман?“. Одно появление Фавна на Приморском вызывало тревожное любопытство. Да и молва, которой окружил человека город, была чем-то схожа с хмуро-внимательными взглядами горожан: „Жестоко премудр, ядовит, скрытен и опасен безмерно“. Петр чувствовал, что город, сам того не желая, одел человека в броню, попробуй прошиби ее. подступись, даже если у тебя в кармане лежит письмо. Да, именно к Фавну было адресовано письмо, с которым Белодед прибыл в Одессу. Впрочем» на конверте стояло иное имя: Воровский.
– Вы когда-нибудь видели портрет Степняка? – спросил Воровский. – Вы очень похожи на него… такая же чернота в глазах лихая. – Воровский улыбнулся. – Вам никто не говорил?
Петр не ответил. Ему говорили об этом, и не однажды. И к тому же… не было второго человека, на которого Петр хотел бы походить так, как на легендарного Степняка.
Они шли окраинной улочкой (седо солнце, тишина была пыльной) и молчали.
– Для меня Степняк, – сказал Петр, – это вера, храбрость и… благородство!
Воровский остановился.
– Благородство? Однако как понимаете его вы, не отвлеченно, а применительно к жизни?
– Нет поступка благороднее, чем
Воровский снял пенсне и протер его.
– Это как же?
Петр вспомнил Кубань, станицу над рекой, покатые степи, разваленные оврагами, точно ударами сабли. У самого оврага жили два брата. Как в сказке: младший – добрый труженик и отец большой семьи. Старший – конокрад. Старший задумал жениться и по сему случаю угнал табун. Полиция нагрянула, когда молодые были уже в церкви. Полиция не вошла в храм. Она потребовала, чтобы конокрад вышел на паперть. Свадьба не прервалась: вместо старшего брата вышел брат младший. «Я угнал табун», – сказал он и ушел на каторгу. Говорят, вернулся в станицу стариком.
– Вот это и есть благородство, – сказал Петр и взглянул на Воровского, тот улыбался, иронически улыбался.
Они расстались. Нет, этот человек и в самом деле был одет в броню. Непросто было добраться до его сути.
– Погодите, вы сказали. Степняк… Но он был не прост и не однолик, Степняк-Кравчинский, – заметил в следующий раз Воровский, когда они шли спокойным шляхом в Новую Одессу. – Чем он симпатичен вам? Не храбростью ли?
Петр ответил не сразу – ноги мягко погружались в пыль, ботинки стали седыми.
– Храбростью… дерзкой! Не он ли на глазах столицы вогнал кинжал в грудь Мезенцева? Это ли не храбрость?
– Храбрость… – произнес Воровский.
Петр захотел сказать Воровскому что-то такое обидное, что достало бы до сердца, однако не посмел.
– Вы уверены, что тот, кто придёт на место Мезенцева, поведет себя иначе? – мельком взглянул на Петра Воровский.
Петр достал платок и пытался высушить им лицо, которое неожиданно стадо мокрым.
Лето было дождливым и холодным. Воровский работал у железной печи, а когда печь остывала, доставал плед и укрывал нм ноги. В глиняной плошке быстро высыхали чернила. Воровский извлекал из стола химический карандаш и принимался его скоблить. Потом брад с печи чайник, лил воду в плошку. Петр приоткрывал дверь, Воровский улыбался и молча указывал Петру на табурет и раскрытую книгу на столе. Петр садился, брал книгу и, скосив глаза, видел: перо Воровского как будто рушило скалы, оно продвигалось медленно. Фельетон, пока он рождался, почти не вызывал улыбки у Воровского, точно смех, как подземный гром, разразился и отгремел, не вырвавшись наружу.
Той же окраинной улицей, какой они ходили не однажды. Воровский привел Петра в городской дворик с кирпичным домом. В глубине каменного сарая он разбросал ногой ветхие доски (едва ли Петр мог угадать сейчас в этом человеке Фавна) я первым полез в черную прорубь.
– Ящики уложите здесь, – сказал Воровский, поправляя пенсне, когда добрались до дальнего отсека катакомб. – Уложите и заставьте камнями… вот так.
И Петр поймал себя на мысли: «Да Фавн ли это?»
А потом произошел случай с Королевым, и точно взрывом Петра бросило через три моря и опустило на далеких Британских островах. Имел ли этот случай какое-то отношение к спору Петра с Воровским? Разумеется, имел, хотя Воровский не знал ни Королева, ни события, которое заставило Петра покинуть Одессу. Не знал и – так думал Петр – не знает.
12
Все началось с истории весьма обыденной. В городе пошла по рукам книга с описанием жизни румынского первопечатника Иверяну. Петру захотелось ее прочесть. Молодая женщина в железных очках, работавшая библиотекарем на Пушкинской, сказала Петру, что книга есть у одного местного книголюба, и обещала свести с ним. Прошло немало времени, и Петр основательно позабыл о своей просьбе, когда молодая женщина подвела к Петру человека в бархатной блузе с черным бантом. Так одевались в ту пору живописцы или солисты оперы. Но Степан Степанович Королев – так отрекомендовался человек в бархатной блузе – был всего лишь приказчиком в большом рыбном деле. Каждое утро, вернее, на исходе ночи он встречал в порту возвращающихся с уловом рыбаков и закупал рыбу. «Задача нелегкая, – признался Королев, – если учесть, что в порту работаю не я один». Но дело это Королева устраивало – занят он был не больше трех-четырех часов в день, а остальное время мог отдавать книгам и, пожалуй, курам, которыми увлекался немало.