Дипломаты
Шрифт:
Немилосердно скрипят в новых штиблетах Бахметьев: «Я сказал ему, что посол не имеет права быть тщеславным, – слышен простуженный бас – Бахметьев из Вашингтона и не успел акклиматизироваться. – Тщеславие – вредная спутница самомнения, и нет для нашего брата болезни опаснее. Дипломат, страдающий этим недугом, плохо видит, слышит, мыслит…»
Сделал несколько шагов и замер старик Гире, с некоторого времени сердце становится у него поперек горла и не дает идти: «Без крайней необходимости дипломат не должен портить отношений ни с друзьями, ни с недругами, – говорит
Репнин остановился: тишина и запах дыма. Впрочем, откуда явились эти господа? В справедливых словах и прежде не было недостатка, но кто-то помешал их превратить в дело… Дым и тишина. Тишина и дым. Репнин раздвигает шторы: прямо перед ним безупречно прямой ствол Александрийской колонны и над ней на бледном небе срезанный туманом, точно разрушенный, ангел без креста. Не мираж ли это?
Значит, министерство европейской революции? Да, министерство европейской революции на Дворцовой, шесть, в пяти минутах ходьбы от опочивальни самодержца всероссийского, бок о бок с главным штабом, едва ли не в покоях Ламсдорфа и Сазонова?.. Господи, причудится же такое!
Ничего Репнин не хотел сейчас так, как сберечь этот мир, его стойкость, непреоборимую силу границ – сколько сил отдал он упрочению этого мира. «Мы предполагаем предать гласности тайные договоры». Это он. Николай Репнин, российский дипломат, советник, без пяти минут посланник, а может, и посол, будет предавать гласности тайные договоры?
Но окончен ли тот разговор? Или Репнину предстоит его продолжить? Если Чичерин покинет Англию через две недели, значит, он будет в Питере еще в январе. Репнин сделал усилие, чтобы вызвать в памяти Лондон, порт. Темзу, но увидел серое лондонское небо, сизый сумрак тумана, желтые огни…
Он остановился. Снег шел и шел. Репнин поднял глаза. Прямо на него с глухой стены кирпичного дома мчалось трехглазое чудовище: «Локомотивы. Уполномоченный в России инженер Шарль Жилль».
– Господи… что за наваждение?
Он вернулся поздно. В доме было темно, свет горел только в столовой. Николай Алексеевич прошел к себе, намереваясь час-другой отдать чтению – томик Бисмарка на письменном столе оставался раскрытым. Он уже сел за стол, но, не дотянувшись до настольной лампы, отнял руку.
Свет из столовой проник в кабинет – в дверях стоял Илья.
На память пришла та далекая осень, когда Илья впервые приехал из Черногории – молодой атташе, почти секретарь, он был жизнерадостен и горд собой. Илья стремительно двигался по дому, тоненький, златокудрый, в чудесно сшитом костюме цвета яркого турецкого табака. «Мы великая держава, и нам это надо понять, – сказал он однажды пятнадцатилетнему брату, неожиданно возникнув перед ним. – Без крайней нужды не следует снимать посольские здания в аренду, надо строить свои…» – добавил он и помчался дальше – ему очень хотелось казаться старше, чем он был. А сейчас он стоял в дверях, и тревожные хрипы распирали грудь.
– Ты, что же… бежишь от меня? – спросил Илья.
Казалось, дверь защемила его и не выпускает.
– Садись, брат, – Николай Алексеевич указал взглядом на кресло поодаль.
Наступила пауза, она была прочной – никому не хотелось нарушить ее первым.
И вдруг вспомнились слова Ильи, сказанные накануне: «Ты заметил, чем больше нам с тобой лет, тем разница в годах все меньше. И не только в годах. Вот смотрю в зеркало и думаю: никогда мы не были с тобой так похожи друг на друга, как теперь… с каждым годом все больше». Он не без радости сделал это открытие. Сделал и счастлив – брат. Никто бы этому не обрадовался, а он счастлив – брат, брат…
– Питер уже знает о твоей встрече с Ульяновым, – произнес Илья, и в груди его загудело – верный признак волнения.
– Донесли сподвижники с Университетской набережной? – спросил Николай.
– Свою голову не уберег от позора, пощади мою – она у меня побелее твоей, – сказал Илья.
Николай медленно захлопнул книгу, отодвинул – его кулаки сейчас лежали на столе, неподвижные, намертво сжатые.
– Прости, брат, но, наверно, я понимаю это не хуже тебя, – наконец произнес Николай.
– Хуже, – сказал Илья.
Репнин встал и пошел к двери.
«Цепи – это жалость», – неожиданно вспомнил он слова Анастасии Сергеевны и остановился.
Жалость, жалость, – повторил он.
10
Говорят, Клайд кормит Шотландию. Когда идешь из города в порт, из-за кораблей, что стоят на Клайде, не видно воды.
Петр свернул за угол – порт был внизу.
– Белодед?
Петр обернулся: из-за кроны акации, ярко-желтой и ветхой, вышел человек и захромал к Петру. Он был коренаст и рыжеус.
– Можно и не останавливаться, пойдемте вместе.
Белодед обернулся: ну, усы тот отпустил явно для конспирации, а как нога, на которую он припадал с такой силой? Конспирация или все-таки полицейская отметина? Петр знает, нет страшнее тульских и тверских костоломов – руки у них каменные.
– Я сейчас уйду, – шепнул человек, не останавливаясь. – Запомните, вы поедете не один. Скажу больше: с вами отправится некое лицо.
Он так и сказал: некое. Аккуратный конверт (в такой вкладывают визитную карточку) лег Петру в карман. Белодед ощутил твердую кожу конверта. «Неужели возвращение на родину?» Он почувствовал, как похолодели руки.
А человек уходил; сейчас он хромал больше обычного – под гору идти было труднее. Однако если это конспирация, то неумелая: кто не знает, что хромых, косых и бородатых полиция берет в первую очередь.
Белодед вскрыл письмо уже в порту: все так, как думал Петр, – он едет в Россию! Не было добрее вести, и недаром он ждал ее все эти месяцы… Да и кто из русских людей в Англии не ждал этим летом заветного часа, когда вернется на родину. Но что все-таки значат слова о некоем лице?.. Кто он, этот человек, с которым Петр отправится в Россию? С чего начать сборы и пойти ли к Кире сейчас или собраться с мыслями?