Дипломаты
Шрифт:
– Достопочтенная Анастасия Сергеевна, – произнес Рудкевич, он был верен себе и все еще звал Настеньку Анастасией. – Мы потревожили вас, чтобы просить вас соблюсти некоторые формальности, вытекающие из вашего брака… – Он взглянул на Бедигера, точно прося его согласия на безобидную эту фразу. – Вам предстоит подписать два документа. – Теперь он взглянул на господина с седыми подусниками, которого за минуту до этого назвал Донатом Степановичем Маламой, и тот в знак согласия покорно опустил глаза. – Вот первый документ, быть может, вы о нем не знали, а может, и знали…
Перед Настенькой лежал акт об отказе на владение экономией в Христиании.
– Каменный особняк, два флигелька, мельница…
«Да, да, именно мельница, ее фотография стояла на
– …Настоящим отказываюсь от владения всем этим имуществом… Москва, октября двадцать третьего, года тысяча девятьсот восемнадцатого – в присутствии…
Вздрогнули баки с полубаками и усы с подусниками. Бедигер поименно перечислил высоких гостей, впрочем не упомянув Рудкевича.
Настенька взглянула на него: казалось, все, что происходит здесь, содеяно вопреки его воле. Его серые с искоркой глаза были полны небесной сини. Все были на земле, а он в заоблачных высях.
– Тогда разрешите зачитать? – произнес Бедигер и смешно сомкнул и разомкнул толстые губы.
– Да, пожалуйста.
Бедигер начал читать.
– «Я, Жилль Анастасия Сергеевна, настоящим…»
«Господи, да неужели я все еще Жилль?.. – подумала Настенька. – Как же все это далеко, и Кирочная, и мокрые питерские вечера, и полуночные поездки на острова, и дежурные приемы по средам, и торжественно-робкие речи Шарля о железных магистралях из Европы в Америку и чудо-паровозах – этаких дредноутах суши…»
– «…Отказываюсь от владений экономией „Фрам“ близ Христиании, Норвегия, семьдесят три гектара пахотной земли и тридцать четыре луговой, шерстомойка, галетная фабрика…»
«Ах, какие галеты шли из Христиании, жесткие, чуть присоленные и хрупкие, сахарные, с тисненой надписью „Фрам“».
– «…Три ледника, одиннадцать амбаров для хранения зерна, ковроткацкая мастерская…»
«Да, именно паласы – серо-синие, синие, под цвет медленно тускнеющего северного неба, ими была выстлана квартира на Кирочной…»
Потом была пауза. Она, очевидно, тоже входила в расчеты Рудкевича. В тишине лишь вздрагивали усы и подусники. Ручка, костяная, в золотых колечках, была рядом. Настенька взяла ее с письменного стола Репнина по просьбе Рудкевича. Было приятно сейчас взять ручку – она весома и прохладна. Взять ее в руки и начертать: «…Анастасия Репнина». Настенька улыбнулась. Один миг тишины.
– Анастасия Сергеевна… – Казалось, фиолетовая дымка колыхнулась в глазах Рудкевича. – Не мог бы я… – Он указал главами на дверь комнаты, откуда Настенька принесла перо.
Она встала.
– Надеюсь, мне будет прощена такая вольность? – Он оглядел сподвижников.
– Сделайте милость, – выдохнул Бедигер.
Они прошли в рабочую комнату Репнина. Окна были зашторены, и в комнате властвовала полутьма, красновато-золотая, точно настоянная на терракотовой краске, которой были окрашены шторы. Настенька потянулась кокну, чтобы раздвинуть шторы, но рука отца Рудкевича легла на ее плечо.
– Анастасия Сергеевна, могу… я дать вам совет?
Что-то происходило с Рудкевичем необычное – что-то внутри него дрогнуло и сообщилось голосу и руке, которую Настенька чувствовала своим плечом.
Она потянулась к шторе, но он удержал ее вновь.
– Анастасия Сергеевна, я уже был свидетелем вашей решимости и дерзости вашей, – начал отец Рудкевич. – Все, что вы хотели доказать вашему мужу, вы доказали. – В его голосе впервые послышались просительные ноты. Он твердо наставлял, редко советовал, но никогда не просил. – Вам надо проявить благоразумие, и здесь я ваш друг. – Его свободная ладонь коснулась другого плеча Настеньки. – Все мы беспечны и расточительны в молодости, но жизнь – это не только молодость, даже не столько молодость, жизнь – это усталость и недуги, жизнь – это старость. – Он сдавил ее мягкими и сильными ладонями, потряс, точно хотел сказать: «Опомнись! Опомнись!» – Вот мой совет: я заклинаю вас. Анастасия Сергеевна, всем лучшим. – Он не без раздумий произнес не «святым», а «лучшим». – Я заклинаю вас, сделайте так, как я вам велю. Возвращайтесь в гостиную и скажите этим господам, что хотите поразмыслить и не можете подписать бумагу. Я вам обещаю, что никто из них не будет настаивать и тут же покинет ваш дом. Можете сказать Николаю Алексеевичу, что так советовал ваш духовник.
Ну конечно же, ему надо, чтобы она сказала об этом Николаю! Вся его игра сводится к этому. И эта встреча у Губиных, когда они впервые появились вместе с Николаем, и разговор в храме святой Екатерины, и этот первый визит вместе с Бекасом в московский дом Репниных, и нынешний визит, когда Рудкевич ведет себя рыцарски, нет, не только по отношению к Анастасии Сергеевне, но и к Николаю Алексеевичу, даже больше к нему, чем к ней… Все ополчились против Репниных: и Жилль, и его сводный брат, и старые друзья Анастасии Сергеевны, а Рудкевич устоял. Впрочем, такое впечатление, что эти недоброжелатели нужны ему, чтобы утвердить приязнь. Недаром он приволок в дом Репниных целую коллегию – откуда только норов и энергия, не молод ведь человек! Он почти настаивает, чтобы Анастасия Сергеевна сказала мужу о его совете. Шутка ли, усилиями отца Рудкевича возвращено имение в Христиании! Как не признать в Рудкевиче благожелателя, как не благодарить его. Нет, не только Анастасии Сергеевне, но и Репнину, Такое впечатление, что без дружбы Репнина отцу Рудкевичу не сделать и шагу. Но вся эта акция не риск ли для отца Рудкевича? Вдруг Анастасия Сергеевна возьмет и скажет «нет». В конце концов, что ей Христиания? Не окажется ли тогда отец Рудкевич, как любит говорить он сам, в пиковом положении?
Но взгляд ее глаз, обращенных на духовника, кроток.
Он наклонился к ней. Ему хотелось удостовериться, не шутит ли она.
– Разумеется, если это соответствует вашему желанию…
Он улыбнулся: да неужели лукавит она? Но ведь изумление ее было таким натуральным.
– Анастасия Сергеевна, сделайте так, как я советую.
Она высвободила плечи.
– Вы это мне хотели сказать… это? – спросила Настенька и шагнула к окну.
– Я заклинаю вас… сделайте, – повторил он, теперь уже не опасаясь, что его услышат в соседней комнате.
Звякнуло колечко на металлическом стержне – она отодвинула штору.
– Где ваши бумаги?.. Я хочу подписать их сейчас. Все бумаги, сколько бы у вас их ни было.
Три извозчика медленно проехали мимо дома Репниных.
Настенька видела, как Елена прошла в сад. На Елене была бордовая куртка из мягкой замши. Сад был полон солнца, и куртка казалась красной. Настенька поймала себя на мысли, что следит, как пламенеющее пятнышко удаляется в глубь сада. И еще подумала Настенька: она видит в Елене Николая. Бывает так, даже Елена отступает прочь и остается Репнин. И не только Елена отступает, но вместе с нею та женщина, что родила Елену. Кстати, кем была та женщина Репнину? Женой? О господи! Настенька вошла в дом. В столовой по-летнему занавешены окна, в комнате Елены, наоборот, солнце добралось до пледа, которым застлана кровать. Женщина, очень юная, с пучком темно-русых, Настеньке даже кажется, пепельных волос, смотрит с портрета. В глазах женщины спокойная радость. Такие глаза бывают у молодой матери. Наверно, она уже родила. Настенька смотрит в сад. Оттуда доносится запах сухих яблоневых листьев, он очень терпок, этот запах. И горек. А во взгляде женщины, что смотрит со стены, все та же радость, мудрая. Она была счастлива в тот далекий и для нее непреходящий миг, эта женщина. Она родила, родила… Наверно, нет большего счастья, чем это – счастье общей крови. Настенька смотрит на женщину – та будто отняла у Анастасии Сергеевны нечто очень большое, чем она только что владела. И чего ради она вызвала эту женщину из небытия? Настенька бросилась к двери. Там стояла Елена. Ну конечно, она была свидетельницей встречи Настеньки с матерью. Сейчас Настенька видит, как она похожа на мать.