Дипломаты
Шрифт:
– Если вы частное лицо, вы можете обратиться с этой просьбой и ко мне, – проговорил Белодед.
– Я лицо не частное! – почти патетически воскликнул Тейлор. – И все, что я сказал, имеет силу официального разговора.
Любопытно, чем определены русские интересы Тейлора? Его далекий предок, может, тот самый, чей портрет висит в большой гостиной, ходил в Вологду за русским мехом или другой прародитель, не столь древний, но столь же упрямо цепкий, был главой британской дипломатической миссии у Екатерины? В какой мере это было так и насколько все это могло оказать влияние на судьбу Тейлора?
– А вот о себе я этого сказать не могу, – возразил Петр. – В этом вопросе, разумеется, преимущество у вас. – Петр поймал себя на мысли, что произносит эти слова – «преимущество у вас» – с радостью. – Как вы понимаете, – продолжал Белодед, – этот разговор имеет смысл, если ведется на началах паритетных. Официальному положению вашему должно соответствовать такое же положение человека, с которым вы ведете разговор.
– Вы сказали: «на началах паритетных». Тогда мы зашли в тупик, – проговорил Тейлор.
– Нет, почему же, Литвинов должен быть освобожден из тюрьмы. Он единственное официальное лицо, которое правомочно вести переговоры.
– Ну, что ж, желаю вам… продать всю пеньку, мистер Белодед! – вырвалось вдруг у англичанина.
– Благодарю вас, мистер Тейлор.
Они простились, едва вышли из холла. Дальше провожать Петра Тейлор не стал. Нормы вежливости дозированы: меньшее внимание неприлично, большее в данном случае вряд ли уместно.
Петр не мог не спросить себя: «Разрыв ли это и надо ли было вести к разрыву?» Он затревожился: «Однако ты действительно на острове! Не исключено, что Тейлор на этом сочтет свою миссию завершенной и отстранится – в сущности, события пришли к логическому концу и для него. Кто выиграет от такой перспективы?» Литвинов останется в Брикстон-призн, а этим определяется и результат миссии Петра на британские острова. Но в какой мере возможен такой исход? Разумеется, англичане пренебрегут судьбой Литвинова и оставят его в Брнкстон-призн на месяцы и месяцы, как оставили они там Чичерина. Но пренебрегут ли они судьбой Локкарта? Все свидетельствует о том, что они спешат. Очевидно, Петр вел себя верно и не о чем жалеть. Легко сказать: жалеть не о чем. Когда ты один, наверно, так же трудно принять решение, как и его выполнить. Значит ли это, что ты не должен принимать решение?
Вернувшись в гостиницу, Белодед взглянул на деревянное гнездышко с ключом от номера. Завтра среда, и Кира могла подтвердить свидание письмом или телеграммой. Но в деревянном гнезде покоился только ключ. Петр ждал телеграммы до конца дня, потом утром – напрасно. Он позвонил из города в отель – результат тот же. Потом он подумал, что она всегда была точна, точна до обидного, и решил, что она будет, будет в их час. Он вернулся в отель без четверти шесть – она ждала его в холле, все за тем же столиком.
– Пойдем вдоль Темзы, – сказала она. – Будем идти и идти, пока не дойдем до луны.
Она все рассчитала: луна должна была быть сегодня в девять.
С моря двигались тучи, они были темно-лиловыми, непросвечивающимися и, надвигаясь, будто сплющили чистую полоску неба, и от этого она стала такой яркой
– Все люди, сколько их на белом свете, разделены на два больших народа, только на два: первые живут для себя, вторые – для других…
Он рассмеялся – эта ее мысль определена заранее.
– Прости, а к какому народу ты относишь себя? – решился он спросить ее.
– А разве это не понятно?
– Нет.
– Ты же знаешь, что для меня без мамы нет жизни, – сказала она.
– Это монастырь? – спросил он.
. – Если хочешь, монастырь, – ответила она.
– Ты уехала из России из-за мамы?
Она молчала.
– Из-за мамы уехала? – повторил он.
Она вздохнула.
– Я скажу, Петр, но ты меня не осуждай… Кроме мамы, бабушки и брата, у меня никого здесь нет. Пойми: никого…
– Да, говори.
Она опять умолкла.
– Ну, говори же.
– Пойми, Петр. Я честно Клавдиев – честно…
– Но Клавдиев остался в кликнул Белодед.
– Клавдиев – да. И бабушка соберется в Россию, как только победит недуги…
– Они – не ты…
– Да, не я, но только не спеши меня осуждать, – заговорила она тихо, волнение источило ей голос. – Для Клавдиева родина Россия, для меня… Шотландия.
Он остановился, потом зашагал вперед.
– Я никогда не пойму тебя, – бросил он гневно и обернулся, она медленно шла вслед. «Только не спеши меня осуждать…»
Туча застлала небо, полоска света стала и уже и ярче – пронзительный свет выхватил высокие крыши храмов, шпиля, купола, переплеты моста, выхватил и погас, стало очень темно.
Она стояла сейчас перед ним.
– Только ты не говори, что любишь меня, – сказала она. – И что тебе без меня тяжко. И что приехал сюда потому, что не можешь меня забыть. И что тебе со мной будет хорошо, а мне с тобой. И ласковых слов не говори, совсем не говори, я не хочу. – произнесла она быстро, словно опасаясь, что он ее прервет; она шла где-то рядом, у самого берегового борта, но он едва видел ее.
– Почему не говорить – боишься? – спросил он.
– Боюсь.
Они шли и шли. Иногда он слышал ее дыхание.
– Ты со мной была бы счастлива… – Из всех слов, что она запретила ему произносить, эти были самыми страшными.
Она кинулась к нему.
– Я люблю тебя. Пойми, тебя, тебя…
Туча разверзлась, и на землю пролился свет – они дошли до луны.
Кира стояла сейчас перед ним молчаливая – все, что кричало в ней, затихло, все, что болело, наверно, отболело.
– Я знаю, все кончилось… все, – произнесла она; казалось, она была спокойна.
Поздно вечером позвонил Тейлор. Он сказал, что завтра господин Максим Литвинов будет освобожден.
115
«Революция – татарник, на культурных землях не растет». Странно, но именно эти слова пришли Репнину на память, когда поезд уже шел через Германию. Сосед по купе, краснолицый бельгиец, не то поэт, не то архитектор, а вернее, в то и другое одновременно, каким-то чудом ухитрялся выскочить на перрон даже там, где поезд останавливался ровно на столько, сколько требовалось, чтобы подать сигнал к отправлению.