Дипломаты
Шрифт:
Впрочем, он уже погрузился в игру и конец фразы произнес не столько осмысленно, сколько по инерции. А Репнин и Анастасия Сергеевна прошли в дальнюю комнату дома, куда шум праздника едва доносился.
– Как давно вы знакомы с Губиным? – спросила она. – В Англии вы его не могли знать.
Репнин был озадачен: молодая женщина недвусмысленно дала понять, что знает его.
– Простите, но вы знакомы с семьей Губина… домами? – спросил Репнин, и тут выяснилось нечто неожиданное: оказывается, одной из семи женщин, перед которыми с некоторых пор раскрылись тяжелые врата большого мужского монастыря, называемого министерством иностранных дел («Да здравствует
– Вам должно быть обиднее моего. Анастасия Сергеевна, – сказал Репнин. – Ваша дипломатическая карьера (он льстил ей: дипломатическая!) оборвалась, едва вы вкусили сладость плода…
Она рассмеялась:
– Представляете, не оборвалась!
– Каким образом?
– Вам что-нибудь говорит это имя: Маркин Николай Григорьевич?
– Не тот ли матрос Маркин, что захотел раскрыть тайну шифра? – спросил Репнин.
Илья говорил на днях, что большевики вызвали из Кронштадта корабельного морзиста, поручив ему расшифровать секретные тексты.
Она подтвердила.
– Погодите, не вас ли я видел в синей гостиной, когда был в министерстве третьего дня?
Репнин вспомнил туманный полдень, глыбы быстро тающего снега на Дворцовой площади, залах махорки в синей гостиной (вот сроду не подумал бы, что этот запах проникнет сюда!) и людей в бушлатах и солдатских гимнастерках, сидящих вокруг овального стола и разучивающих французские глаголы, – французская грамота пришла к ним едва ли не прежде русской – аномалия революции! Она сидела к Репнину спиной, и он не видел ее лица, но голос, как понял сейчас Николай Алексеевич, принадлежал ей. Выходя из гостиной. Репнин едва ли не нос к носу столкнулся с министерским швейцаром Еремеичем. «Дипломатические курьеры! – скосил Еремеич глаза на дверь, за которой происходил урок. – Отродясь не видел столько курьеров! – удивленно воскликнул он и добавил: – Вместо ветра!» Репнин остановился озадаченный. «Это почему же „вместо ветра“. Еремеич?» – «Коли семя вызрело, надо же его кому-нибудь по свету раскидать!» Однако Еремеич недаром простоял полтора десятка лет у министерских дверей. Его мнению нельзя было отказать в логичности.
Анастасия Сергеевна подтвердила: в синей гостиной он видел в тот день именно ее. Она это сказала, не смутившись. Наоборот, с радостной лукавинкой. Даже с вызовом.
Она сидела далеко от него на диване, а он у полуоткрытой двери. Блик от настольной лампы (в комнате была зажжена только эта лампа) лежал рядом с ней. Только изредка, когда она меняла позу, блик падал на лицо, и он видел, как свет золотит ее щеки. А она рассказывала, как жила летом на Финском взморье, как ходила холодными росными утрами на болота за ягодами, как убегала от лося, который вздумал с ней поиграть, серо-голубой, с трепещущими ноздрями… А Репнин слушал и думал: пусть говорит и о болоте, и о ягодах, и даже о лосе, которого, может, видела, а может, и нет, пусть говорит, лишь бы говорила… От мягкой солнечности, которую излучала эта женщина, не было спасения.
За полночь, когда дежурные пьесы были сыграны на фортепьяно и счастливая именинница уснула, обложенная подарками, как подушками, явился Жилль.
– Я соединил вас намеренно, – сказал он, глядя белыми глазами то на Репнина, то на жену. – Надеюсь, что вы предостерегли ее. – Он говорил по-русски лучше, чем показалось Репнину вначале.
– Простите, речь идет о Дворцовой? – спросил Репнин наобум. Как полагал он, решение Анастасии Сергеевны остаться на Дворцовой вряд ли одобрял муж.
– Да, конечно, – просиял Жилль. Ему показалось, что в Репнине он обрел союзника.
Жилль пригласил Николая Алексеевича провести остаток вечера у них на Кирочной. Решив согласился и сам подивился легкости, с которой он это сделал. Он готов был ехать с ней и много дальше Кирочной. Уже под утро, порядком выпив, Жилль извлек из стола связку ключей и, открыв одну за другой три двери, ввел Николая Алексеевича в комнату со сводчатым потолком, без окон, глухую и изолированную, как сейф.
– Вы добрый человек и не строите локомотивов, – сказал Жилль, – поэтому я вам могу открыться… – Он приподнял кальку, прикрывавшую большой письменный стол, там лежала железнодорожная карта мира. – Вот моя идея – смотрите!
Белая ладонь Жилля пронеслась над азиатскими просторами России и переместилась в Америку.
– Что багдадская магистраль в сравнении с этой дорогой? – воскликнул Жилль. – Вот где масштабы: Париж – Москва – Аляска – Сан-Франциско – Нью-Йорк. Из одного полушария в другое без пересадки!..
Репнин смотрел на него, встревоженного и бледного (румянец на лице Жил ля загорелся и погас), думал: он уже видел себя командиром железных поездов, соединивших Старый Свет с Новым. Видно, он был деятелен и немало тщеславен, этот человек.
Однако как ни важна была для Жилля железнодорожная стратегия, он воспользовался ею, чтобы расположить гостя да, пожалуй, уединиться с ним.
– В прошлый раз наша беседа оборвалась, как только заговорили о Дворцовой, – произнес Жилль, не сводя глаз с двери, за которой была жена. – Не скрою, когда Анастасия Сергеевна была приглашена в министерство, мне это льстило. – Он тронул кончиками пальцев левый ус, тот, что был погуще. – Но ведь тогда там был Терещенко, а сейчас бог весть кто!.. Мне кажется, – он посмотрел на Репнина с надеждой, – лучше вас никто не знает, что мне делать,
Но прежде чем Репнин нашелся, вошла Анастасия Сергеевна. Она поняла: попытки мужа склонить на свою сторону гостя не имели успеха.
– Вечер был так хорош, что вряд ли стоит его портить, – засмеялась она.
– Хорош – хорош… – повторил Жилль: он действительно любил это слово.
Репнин был рад, что и в этот раз деликатная тема не получила развития, однако он не мог не подумать: «К политике ее шаг решительно не имеет никакого отношения, на нее это не похоже. Но тогда… что это такое: последствия семейного конфликта, скрытого, зреющего исподволь, неожиданный результат затянувшегося единоборства со своей совестью или своеобразное проявление разочарования?» Репнин оглядел комнату, в которой они сейчас сидели: эти стены должны были досказать то, что еще скрывали их обитатели.
Уже под утро пожаловали гости, очевидно, в доме принимали и в необычный этот час. В пролете распахнутых дверей Репнин увидел человека атлетического сложения, крутоплечего, в сутане католического священника, и рядом с ним приземистого и большеголового человека с густо-коричневым лицом, чем-то напоминающего гриб-подберезовик.
– Не тревожьтесь, это наши близкие, – произнесла Анастасия Сергеевна, следя за взглядом Репнина, которого заинтересовал приход столь поздних гостей. – Большой – наш пастырь, настоятель собора святой Екатерины, отец Рудкевич.