Диско 2000
Шрифт:
Мы с Джимми пытались быть чем-то полезными, но Гимпо, как всегда, все держал под контролем. Чтобы погрузить их в фургон, потребовалось около часа. Все было запачкано кровью и дерьмом. Братья смыли все это водой из шланга. После этого они сказали, что за ночь внутренности животных увеличатся в размере вдвое, экскременты вытекут наружу через задний проход. По местным законам, туши должны подвергнуться переработке в двадцать четыре часа после забоя. Они быстро становятся токсичными и несут в себе страшную угрозу здоровью каждого, кто с ними соприкоснется.
На капоте их фургона мы отсчитали пятьдесят новеньких фунтов и добавили
Мы сделали остановку у меня на хуторе. Гимпо играл с моей дочкой Блюбель. Ей только два года, но она уже хочет выйти за Гимпо замуж, часто просит, чтобы он переехал жить к нам, настаивая, что он может спать на чердаке. Я набрал яиц в курятнике и приготовил нам на ужин яичницу. Джимми и моя подружка болтали, сравнивая аптечные рецепты. Перед отъездом Гимпо должен был почитать Блюбель вечернюю сказку. Стемнело.
Мы опять ехали по сельской местности. На каждом повороте я чувствовал тяжесть нашего груза. Северней Уотфорда, мы выехали на дорогу М25 и поехали на юг в сторону Эссекса.
Железорез прошелся по закаленной стали как нож по щеке. Ворота распахнулись, и мы протряслись еще две сотни ярдов по крутой дороге до нашего столба. Под нами мерцали огни автобана. В центре Уорнер Бразерз развлекались эссекские парни и девушки, пиццерия Дип Пэн была забита до отказа. Полиция занималась угонщиками, а Гимпо подтягивал цепи на крыше фургона.
В руках у нас с Джимми были маркеры, и каждый из нас писал на картонных лэйблах одни и те же два слова, чтобы потом привязать эти лэйблы коровам на шеи.
Последние несколько лет я смаковал идею подвесить животных, просто так, без какого-либо объяснения, кроме картонной таблички с двумя словами «Корова хуева». Бывало, я ехал один в машине, отрезанный от всего мира, и хохотал как маньяк, стоило мне лишь подумать об этом.
Корова хуева.
Корова хуева.
Корова хуева.
И так все громче и громче.
(Конечно, идея взять две коровы, а не все двадцать три и не одну, что было бы дешевле, заключалась не в том, чтобы на каждого из нас пришлось по корове, а в том, чтобы выкрикнуть, громко или тихо, насколько хватит сил: «Му-Му».)
Я уже не помню, успел ли каждый из нас написать свои два слова, прежде чем понять, что не может с этим справиться и, более того, прежде чем заявить об этом вслух. Я не помню, кто сказал это первым. Но мы поняли, что это был конец пути, мы дошли до глухой кирпичной стены. Мы были способны сжечь миллион фунтов наших собственных денег, но этого мы сделать не могли. Может быть, мы задумались о здоровье и безопасности муниципальных рабочих, которым придется все это убирать? Может быть, мы ужаснулись при мысли о том, что может сказать подобное заявление о наших искалеченных душах?
В противоположность тому, что мы сказали братьям, у нас не было планов оповещать прессу или каким-то образом засвидетельствовать или сфотографировать происходящее, хотя ничто не смогло помешать Гимпо захватить видеокамеру. Так что у него где-то должно быть свидетельство нашего поражения. Нам просто хотелось, чтобы, так или иначе, этих двух коров обнаружили, как дохлую собаку в кювете или мертвеца в канале — безымянных, ужасных, настоящих — и чтобы люди сделали из этого какие им угодно выводы. Мы не хотели, чтобы они связывали это с нами.
Мы помогли Гимпо сложить цепи и отъехали в молчании.
На следующее утро мы привезли окоченевшие вздувшиеся туши Дэйзи и Баттеркап обратно братьям. Те, хотя и надеялись никогда больше не видеть наши физиономии, почувствовали некоторое облегчение при виде двух уже никчемных туш и были рады узнать, что они не были использованы ни в какой художественной акции или рекламном трюке. Получив еще несколько хрустящих купюр, они изъявили готовность избавиться от тушь чистым и законным путем.
Несколькими неделями позже мы говорили с Джимми о Стоунхендже, чье разрушение должно было стать подарком нации от секретного Завода К2 к 2000 году, и пришли к выводу, что это больше не может быть частью генерального плана. Что мы можем поделать с камнями, если мы не смогли повесить пару дохлых коров?
Что-то оборвалось.
Шло время, и мы отпраздновали свой десятилетний юбилей иначе. Мы начали с того, что включили в свой проект «Fuck the Millennium» эйсид-джазовый проект Джереми Деллера. Во время этих мегазаписей я как-то пришел домой и нашел на автоответчике сообщение Стюарта Хоума, панковского философа и писателя. Он говорил, что продаются Ролрайтские камни. Опытный старьёвщик, он опасался, что они попадут в руки нью-эйдж фашистов. Он думал, что мы с Джимми должны купить их и найти им достойное применение.
Я забывал сказать об этом Джимми в течение нескольких дней. Мы были слишком поглощены своим проектом поиметь Миллениум и заработать себе пару электрических инвалидных кресел. А когда я наконец сказал ему, это было скорее из вежливости к Стюарту Хоуму, а не из желания действительно приобрести камни. Два следующих дня мы провели, занимаясь тем, чем обычно занимаются в студии звукозаписи. Потом Джимми заметил: «На счету секретного завода К2 осталось 50 тысяч. Выходит, мы должны купить камни и закрыть счет.» Это звучало логично. Он уже работал над рисунками, изображавшими то, что мы должны с ними проделать. Там должна быть задействована буровая установка, традиционная, такая, как в Техасе. Мы используем ее, чтобы прубурить земную кору и извлекать из недр Земли мистические силы Авалона и продавать их, что-то вроде этого. Самое гениальное и, одновременно, нелепое в идеях Джимми, это что все они, как правило, дико непрактичны. И это избавляет его от необходимости их реализовывать и, таким образом, расхлебывать последствия.
Мы удачно подкатим экскаватор секретного завода К2, выроем камни и перекатим их в известковый карьер, там их перемелют в муку и потом, добавив какие-нибудь необходимые вещества, отформуют в безупречные кубики. Стюарт Хоум прислал мне факс с изображением камней. Я увидел, в каком они были катастрофическом состоянии, все разрушенные непогодой, поросшие мхом и лишайником. Они выглядели так, будто хотели слиться с природой. Очевидно, никто за ними не присматривал.
Отчасти виной тому была изначальная ошибка создателей комплекса. Они использовали известняк, а каждому, кто хоть сколько нибудь знаком с геологией или строительством, известно, что долговечность известняка в незащищенном виде не более шести тысяч лет. По крайней мере, строители Стоунхенджа догадались использовать привозной твердый камень, а не местное мягкое дерьмо из карьеров долины Сэлисбери.