Дитя эпохи
Шрифт:
– В общем, дела идут, – сказал отец.
– Как выполняется манифест от тринадцатого марта? – был вопрос с места.
Патриарх раздраженно заерзал в кресле. По всей вероятности, вопрос с манифестом был злободневен и остр.
– Плохо выполняется, откровенно говоря, – сказал Отец. – Государь опасается, что открытие авиасообщения с Бризанией вызовет нежелательный приток подданных в нашу провинцию.
– Бред, бред, бред… – тихо твердил Лисоцкий.
Черемухин с генералом хранили на лице участливое выражение, как у постели
– Значит, не будут летать? – спросил тот же вятич.
– Пока, слава Богу, нет! – отрезал патриарх.
– А эти откуда взялись?
Очередь дошла до нас. В ответ на поставленный вопрос отец небрежно махнул рукой в нашу сторону и назвал нас социал-демократами, анархистами и эмигрантами из Парижа.
– У них неверные представления о России, – сказал патриарх. – Искаженные французскими газетами. Я уже открыл им глаза. Не так ли, господа?
И Зубов повернулся в нашу сторону.
Его взгляд ясно говорил, что необходимо быстро отречься. Иначе будет плохо. Генерал и Черемухин потупились. Лисоцкий стал спешно завязывать шнурок ботинка. Генерал сказал сквозь зубы:
– Петя, ответь что-нибудь. Ну их…
И тихо выругался обычным матом.
Я подошел к старцу, положил руку на спинку плетеного кресла и начал говорить. Черемухин впоследствии назвал мою речь «Экспромтом для сумасшедших на два голоса». Второй голос был Зубова. Старик вступал тенором в ответственных местах.
– Друзья мои! – сказал я. – Представьте себе обыкновенное ведро. Каким оно вам кажется, когда вы крутите ручку ворота и ведро поднимается из колодца?
– Тяжелым! – выкрикнул кто-то.
– Я говорю о форме, – сказал я.
– Круглым! – раздались крики.
– Верно, – сказал я. – Но вот вы поставили ведро на сруб и взглянули на него сбоку. Какой формы оно теперь?
После непродолжительного молчания чей-то голос неуверенно произнес:
– Усеченный конус…
– Правильно! – воскликнул я. Признаться, я не ожидал такой осведомленности вятичей в геометрии.
– Ведро есть ведро, – значительно сказал отец Сергий, на всякий случай определяя свою позицию.
– Конечно, ведро есть ведро, – быстро подхватил я, – но в том-то и дело, что никто из нас не знает, что это такое на самом деле…
Вятичи совершенно обалдели. Я вконец заморочил им голову этим ведром.
– Мы получаем лишь представление о ведре, зависящее от нашей точки зрения. И так во всем. Измените точку зрения, и одна и та же вещь изменит форму, оставаясь по-прежнему непознанной вещью в себе…
Из меня лезли какие-то обрывки вузовского курса философии. Что-то из Канта, кажется. Причем измененного до неузнаваемости.
Отец Сергий наконец понял, куда я гну:
– Господь учит нас о единстве формы и содержания.
– Пусть учит, – согласился я.
– Что значит – пусть? – раздраженно сказал Зубов. – Он учит! И не нуждается в вашем согласии.
– Я
– Не трогайте Россию! – истерически вскричал Зубов.
– …Россия с запада и юга выглядит неодинаково, – закончил я. Я чуть было не сказал «изнутри».
Вятичи сидели подавленные, тихие, потерянные. Обманутый маленький народ.
Патриарх встал с кресла, сделал шаг ко мне и неожиданно положил ладонь на мой лоб. Я думал, что он меряет температуру. Но Зубов вдруг громко сказал:
– Объявляю подданным Бризании! – и тихо добавил только для меня: – Чтобы Россия у вас не двоилась, голубчик!
Потом он меня перекрестил и сунул полусогнутыми пальцами мне по губам. Достаточно больно. Со стороны это выглядело как поцелуй руки Отца.
Покончив со мной, патриарх проделал ту жу процедуру с моими попутчиками. Огонь костра освещал их искаженные лица. Они были похожи на мучеников инквизиции.
Таким элементарным путем Отец Сергий привел в порядок нашу точку зрения.
– Молебен окончен! – объявил патриарх и зашагал к дому.
Вятичи зажгли от костра факелы и небольшими группами разошлись кто куда. В самой многочисленной и оживленной группе была наша Кэт. Скоро тут и там на полянах вспыхнули небольшие костры. Молодежь стала веселиться.
– Что будем делать? – спросил генерал.
– Спать, – предложил Лисоцкий. – У меня голова раскалывается.
– Пошли искать гостиницу, – сказал Черемухин.
– Мы уже не гости, – сказал я. – Мы свои. Нам нужно строить дом.
Генерал опять выругался. А потом пошел в сторону избы Отца Сергия. Лисоцкий с Черемухиным потянулись за ним. Я сказал, что погуляю немного, подышу свежим воздухом.
Я ходил по ночным джунглям, неслышно приближаясь к полянам. Высоко горели костры. Юноши и девушки сидели вокруг них, обнявшись и мерно раскачиваясь. Широкие плоские листья каких-то растений нависали над кострами и дрожали в потоках горячего воздуха. Искры взлетали столбом в ночное небо Бризании. Вятичи раскачивались в такт стихам. У одного из костров молодой человек, прикрыв глаза, читал:
Не дай мне Бог сойти с ума.Нет, легче посох и сума;Нет, легче труд и глад.Не то, чтоб разумом моимЯ дорожил; не то, чтоб с нимРасстаться был не рад…Киевляне
Грустно мне стало от этих песен без музыки, от этого потерянного племени, от этой непролазной глухой ночи. И я пошел спать.
Патриарх разместил нас у себя в избе. Когда я пришел, генерал уже похрапывал, а Лисоцкий нервно ворочался с боку на бок на подстилке из лиан. Я лег рядом с Черемухиным и спросил, какие новости.