Дитя волн - притчи
Шрифт:
"Стану ли я когда-нибудь не столь уродлив, как сейчас?"
Да, именно этот вопрос толкал Рани на поиски, и он лишь удивлялся, почему не понял сути раньше. Будто его собственные руки так ничего и не сказали ему, когда он ощупывал и ощупывал изуродованное лицо.
Он полюбил змей - свиваясь и распрямляясь, они полагались только на себя и всегда держали наготове в пасти смерть.
Рани захотелось увидеть свое племя. Прячась в чаще, он умел оставаться невидимым даже для чужаков, скрывать блеск глаз и запах кожи - то, чем мы всегда невольно выдаем себя. Устроившись в
Наблюдая передвижения соплеменников, готовящихся ко сну, размышлял: "Что вы хотите от меня, люди моего бывшего племени? Жирные или худые мужчины, женские груди, животы, ноги, что вы хотите от меня? Зачем воплощаетесь в различные формы - вы, ставшие для меня сейчас не более чем тошнотворными воспоминаниями?"
И он обкрадывал своих бывших соплеменников, чтобы сделать приношения деревьям и камням, всему, что не было осквернено произнесенным словом. Однажды ночью, замаскировав лицо лианами и листьями, он проник в палатку Яры, чтобы похитить ее зеркало. Другой ночью, пьяный от чичи {Чича - в Южной Америке крепкий напиток из кукурузы. (Примеч. ред.)}, он решил опоить дерево, которое любил больше других, а потом, устыдившись, пожертвовал дереву два собственных пальца, которые сам же и откусил.
Когда кровь остановилась, Рани стал лучше понимать, что с ним происходит: "Выходит, до сих пор я не был таким уж уродом!"
Он рассматривал свою изувеченную руку, сравнивал ее с другой, которая теперь казалась ему очень красивой. Забыв об охранительном запрете глядеть на собственное отражение, он подолгу изучал себя в зеркальце, украденном у Яры, в безжалостном свете близкого костра. И понял: лицо осталось таким же, каким оно запечатлелось в глазах ужаснувшихся соплеменников.
Отныне Рани питался только корешками растений. Какая-то неведомая сила, неторопливая и жестокая, постепенно овладевала им. Поначалу текучая, потом вязкая и тяжелая, она заполнила злобой все его тело, от головы до пальцев ног.
И если бы только вкус к кровавой резне... Все было гораздо хуже.
Подняв вверх правую руку, на которой не хватало двух пальцев, Обожженное Лицо встал посреди племени и, разлепив изуродованные губы, прокричал сохранившим ясность голосом:
– Я вернулся! Убирайтесь отсюда!
Индейцы замерли вокруг него. Человек, собравшийся рубить дерево, так и застыл с поднятым топором. Двое-трое мужчин решили было пронзить стрелами сердце Рани, но, даже не успев прицелиться, поняли, что из их рук вытекла вся сила.
Девушки и женщины племени против воли потянулись к Рани, они тащились, ползли и припадали к ногам Обожженного Лица, царапая их ногтями то ли от желания, то ли из отчаяния. Одна, что толкла маис на кухне, шла со ступкой в руках, другая оторвалась от возлюбленного - все приближались, влекомые неодолимой силой, и издали было видно, как их пробирает дрожь, все приближались к лицу, отвратительность которого достигла высших пределов ужасного. Каждые три-четыре шага они пытались ухватиться за стволы или корни деревьев, чтобы остановить это неумолимое движение, но тщетно. Яра затерялась среди прочих.
Индеец повторил:
– Убирайтесь!
И только тогда люди нашли в себе силы убежать.
Рани остался среди палаток, еды, стрел, среди множества вещей, которые мало-помалу стали ощущать, что у них появился новый хозяин. И поскольку теперь наконец все стало хорошо, вокруг тысячекратно одинокого индейца начала сворачиваться Змейка-дней-которые-нам-остается-прожить.
ДЕВУШКА С ГОЛОСОМ СКРИПКИ
La jeune fille a la voix de violon
Была девушка, похожая на всех остальных, только глаза у нее были, пожалуй, чуть больше распахнуты, чем у других, да и то на такую малость, что и замечать не стоило.
С детства она подозревала, что против нее ведутся какие-то происки, взрослые что-то скрывают. Она не знала причин недомолвок и перешептываний, но и не особенно беспокоилась, полагая, что это дело обычное, когда в доме маленькая девочка.
Однажды, сорвавшись с дерева, она издала крик, который ей самой показался необыкновенно странным - нечеловеческим и в то же время музыкальным. Отныне она стала прислушиваться к своему голосу, пока не обнаружила, что к звукам обычных слов примешиваются явные скрипичные акценты и даже целые ноты - например, фа диез, или ми бемоль, или какое-нибудь совсем уж дерзкое тремоло... И когда она вступала с кем-нибудь в разговор, то смотрела на собеседника с обезоруживающей простотой, словно желая сгладить невольную причуду голоса. Один мальчик сказал ей как-то:
– Давай, заводи свою скрипку!
– У меня нет никакой скрипки.
– Ну да, рассказывай!
– не поверил он, испытывая острое желание залезть к ней в рот рукой.
Жить с голосом скрипки очень непросто - трудно бывать на людях, отзываться на приглашения попить чаю или позавтракать на траве - и все время носить в себе готовые вырваться музыкальные звуки, такие необычные, даже когда произносишь всего лишь "спасибо" или "не стоит стараться".
Больше всего ее раздражали восклицания:
– Какой волшебный голос!
"Что же творится во мне?
– спрашивала она себя.
– Эти неожиданные аккорды выдают меня с головой. Будто я начинаю раздеваться посреди беседы: "Вот мой корсаж... и чулки в придачу... Ну как, вам нравится, что на мне больше ничего нет?"
Поскольку девушке меньше всего хотелось выделяться, она обычно хранила молчание, одевалась как можно проще и незаметнее, а на свое музыкальное горлышко всегда повязывала широкую ленту - непременно серого цвета.
"В конце концов мне вовсе не обязательно говорить", - размышляла она.
Но даже когда девушка не произносила ни слова, чувствовалось, что голос - там, внутри, при ней, и он вот-вот прорвется. Одна подружка, обладавшая тонким слухом, утверждала, что голос скрипки вообще никогда не стихает и молчание девушки плохо скрывает приглушенные аккорды, порой слышны даже целые мелодии - стоит только прислушаться. И если одних подруг это восхищало, то других беспокоило. В конце концов все оставили ее.