Дитя волн
Шрифт:
С приближением ночи ему слышался отдаленный топот кавалерии, всегда на одном и том же расстоянии, несмотря на отчаянные попытки всадников добраться до него. Голод рождал в его воображении высокие фигуры, которые с фосфорическими корзинами входили в палатку. Одна из фигур мягко опускала веки индейца, другая поднимала их. Иные набрасывались на его печень и выжимали из нее все соки или со сноровкой хирурга вгоняли в почки большие полые иглы. Потом все объединялись, перешептываясь, и выпускали перед лицом Рани крохотных воробышков смерти.
В начале десятой ночи он увидел, что у изголовья его ложа распростерся огромный верблюд из последнего сна, – обнажая песчаные десны, животное двадцать
Спустя несколько дней после своего избрания новый касик, еще очень слабый, решил повидать Яру, которая сидела у общего костра. Внезапно у Рани закружилась голова, и он ничком рухнул в очаг – лицо при этом обгорело до самых костей. Отныне все опускали глаза и расступались, когда проходил он – человек с изъеденным лицом, лицом, которое, казалось, все еще горело: какой демон разворошил эти угли? Рани думал, что теперь и Яра избегает его, как вдруг увидел свою невесту (была ли она еще его невестой?) – девушка стояла перед палаткой нового вождя и пристально смотрела на обожженного. Не теряя надежды, касик помчался за вязанкой дров, принес ее и – знак любви! – сбросил поленья с плеч к ногам девушки. Два чурбачка отделились от других и упали, произведя какой-то неясный звук – в нем были и боязнь, и незаданный вопрос; Рани стало стыдно. Когда он поднял голову и открыл глаза (огонь не тронул веки), Яра исчезла. Он лишь услышал крики ужаса, будто девушку насиловала толпа врагов.
На следующее утро шестеро из совета старейшин пришли к Обожженному Лицу и разом повернулись к нему спинами, давая этим жестом, а также своим молчанием понять, что он больше не может оставаться касиком.
Несколько недель Рани скрывался в лесах. Он стал интересоваться перьями, яйцами птиц, мхами и папоротниками – вообще всем хрупким и тонким в лесу, что не пугалось его присутствия и не изменялось при виде обожженного лица. Окраска птичьих яиц напоминала цвет утренней зари, перья походили на серые в яблоках облака, которые резвыми лошадьми носились по небу, папоротники рождали в воображении образ темной и прохладной ночи – в нее хотелось окунуть лицо и тут же снять с него все беды и изъяны.
Птица умирает, но ее перья продолжают жить, и красота их не теряется, не блекнет – перья неподвластны гниению. Рани любил их – гордость и надежда служили им защитой. В тонких полых роговых стержнях и нежном пухе он различал загадочные письмена. Уверенный, что его никто не видит, он раскладывал перед собой и этот невесомый пух, и листья редкостных деревьев, и необычные сверкающие камни, если удавалось их найти. И часто приговаривал при этом: «О! Получилось! Как раз то, что я искал».
Или же, огорченный скудностью форм и бедностью цветовой гаммы леса, высокого леса без окон и дверей, он принимался рассматривать небо. Так рассматривают старинный, готовый рассыпаться документ, который почти невозможно расшифровать.
«У меня столько времени – куда спешить?» – размышлял Рани.
Если оказаться там, наверху, за тревожным мраком неба, что услышишь: тихое мяуканье, биенье сердца человека, затерявшегося среди деревьев? Как распознать дорогу в небо, где нет ни «право», ни «лево», ни «раньше», ни «потом», одна лишь бездна? И нет поводыря, и нет опоры, есть – головокружение, потеря чувств…
Что мечтал найти он в камешках, упавших с неба, в валунах, лежавших на земле? Что вызывало в нем желание вскрыть себе живот, дабы узнать тайну собственного тела?
«Стану ли я когда-нибудь не столь уродлив, как сейчас?»
Да, именно этот вопрос толкал Рани на поиски, и он лишь удивлялся, почему не понял сути раньше. Будто его собственные руки так ничего и не сказали ему, когда он ощупывал и ощупывал изуродованное лицо.
Он полюбил змей – свиваясь и распрямляясь, они полагались только на себя и всегда держали наготове в пасти смерть.
Рани захотелось увидеть свое племя. Прячась в чаще, он умел оставаться невидимым даже для чужаков, скрывать блеск глаз и запах кожи – то, чем мы всегда невольно выдаем себя. Устроившись в темном травяном логове, он наблюдал за костром, который люди разожгли, чтобы отпугивать диких зверей, и думал: «Сегодня огонь разводил Гули-Я, узнаю его манеру. Но что мне до того?»
Наблюдая передвижения соплеменников, готовящихся ко сну, размышлял: «Что вы хотите от меня, люди моего бывшего племени? Жирные или худые мужчины, женские груди, животы, ноги, что вы хотите от меня? Зачем воплощаетесь в различные формы – вы, ставшие для меня сейчас не более чем тошнотворными воспоминаниями?»
И он обкрадывал своих бывших соплеменников, чтобы сделать приношения деревьям и камням, всему, что не было осквернено произнесенным словом. Однажды ночью, замаскировав лицо лианами и листьями, он проник в палатку Яры, чтобы похитить ее зеркало. Другой ночью, пьяный от чичи, [2] он решил опоить дерево, которое любил больше других, а потом, устыдившись, пожертвовал дереву два собственных пальца, которые сам же и откусил.
2
Чича – в Южной Америке крепкий напиток из кукурузы. (Здесь и далее прим. пер.)
Когда кровь остановилась, Рани стал лучше понимать, что с ним происходит: «Выходит, до сих пор я не был таким уж уродом!»
Он рассматривал свою изувеченную руку, сравнивал ее с другой, которая теперь казалась ему очень красивой. Забыв об охранительном запрете глядеть на собственное отражение, он подолгу изучал себя в зеркальце, украденном у Яры, в безжалостном свете близкого костра. И понял: лицо осталось таким же, каким оно запечатлелось в глазах ужаснувшихся соплеменников.
Отныне Рани питался только корешками растений. Какая-то неведомая сила, неторопливая и жестокая, постепенно овладевала им. Поначалу текучая, потом вязкая и тяжелая, она заполнила злобой все его тело, от головы до пальцев ног.
И если бы только вкус к кровавой резне… Все было гораздо хуже.
Подняв вверх правую руку, на которой не хватало двух пальцев, Обожженное Лицо встал посреди племени и, разлепив изуродованные губы, прокричал сохранившим ясность голосом:
– Я вернулся! Убирайтесь отсюда!
Индейцы замерли вокруг него. Человек, собравшийся рубить дерево, так и застыл с поднятым топором. Двое-трое мужчин решили было пронзить стрелами сердце Рани, но, даже не успев прицелиться, поняли, что из их рук вытекла вся сила.
Девушки и женщины племени против воли потянулись к Рани, они тащились, ползли и припадали к ногам Обожженного Лица, царапая их ногтями то ли от желания, то ли из отчаяния. Одна, что толкла маис на кухне, шла со ступкой в руках, другая оторвалась от возлюбленного – все приближались, влекомые неодолимой силой, и издали было видно, как их пробирает дрожь, все приближались к лицу, отвратительность которого достигла высших пределов ужасного. Каждые три-четыре шага они пытались ухватиться за стволы или корни деревьев, чтобы остановить это неумолимое движение, но тщетно. Яра затерялась среди прочих.