Дивеево. Русская земля обетованная
Шрифт:
Но с Прохором такого себе не позволить нельзя: он не из дерзких, и, если спрашивает о чем-то, значит, нужда, а не прихоть его толкает. Поэтому его и не одернешь, да и не промолчишь, поскольку молодой послушник, пытливая душа, слишком жаден до правды, хочет узнать все как есть. Поэтому старец Иосиф готовился к тому, чтобы на вопрос все же ответить. Понятное дело, всего не раскрывать, слишком глубоко не копать, под корень не брать, самую потаенную суть не выкорчевывать, а лишь сверху немного тронуть, поддеть, чтобы корешки натянулись, но не лопнули, – оно и ладно. Он даже и слова подобрал подходящие для начала разговора и стал ждать, когда же Прохор его заведет, но тот упорно молчал. Видно, думал: спросил – соблазнился. Вот и не
И попавшая в глаз мошка все больше досаждала старцу Иосифу, чинила ему все новые неудобства, доставляла мучения – казалось, будто набухало сукровицей воспалившееся веко.
Наконец он не выдержал; поднявшись с колен после молитвы, сел и подозвал к себе Прохора, читавшего – как всегда стоя, при сочившемся бледном свете из заиндевевшего, местами протаявшего и вновь покрытого наледью окна – Евангелие от Марка (был понедельник). Тот отложил книгу, подошел и молча поклонился наставнику.
– Сыне, не страшно тебе? – спросил отец Иосиф не теми заготовленными впрок и сложенными, будто дрова в поленницу, словами, а иными, нежданно откуда-то взявшимися.
– Отчего, отче? – Прохор встретил его взгляд ответным взглядом спокойных и ясных голубых глаз.
– А из-за того, что иным-то… – тут он понизил голос в знак того, что это иносказание должно быть сразу, без всяких объяснений понятно Прохору, – осужденным по тому делу ноздри повырезали, били их нещадно кнутом и на вечную каторгу сослали, старец же наш Иоанн…
– Страшно, отче. – Прохор опустил глаза, и, когда вновь поднял, в них было совсем иное выражение смятения и тревоги.
– И как ты думаешь, за что?
– Не смею, не дерзаю об этом думать.
– А люди что толкуют?
– …Были обыски, суды, дознания. Что-то нашли здесь, в монастыре, под алтарем…
– А что именно-то, не слыхал?
– Разное говорят. Не знаю, чему и верить.
– Вот и я тебе скажу, Прохор. Не хотел, но скажу. Потому скажу, что сам ты расспрашивать, допытываться, как иные, не стал. – Вопреки намерению сказать старец Иосиф вдруг замолчал, и надолго, словно молчание тоже было способом что-то высказать, а затем воскликнул со стоном в голосе: – Бомбу нашли, Прохор! Бочку с порохом, под монастырь заложенную!
Прохор тоже спросил не сразу, после задумчивой паузы:
– Кем, отче?
– Пороховых дел мастерами казначеем Иосией и послушником Георгием. Ими.
– Георгий… Георгий… он же написал письмо.
– Оно и есть бомба. Бомба страшной, дьявольской силы. Та, о которой Христос сказал, что не оставит она камня на камне.
– Но то было неверие… – Прохор не мог не удивиться совпадению: он только что читал это место из Евангелия от Марка, где Христос предсказывает гибель Иерусалиму.
– А это отречение. Отречение от Христа, Прохор! – Старец Иосиф попытался встать и не смог, как будто придавленный тяжестью этих слов.
Первый Саровский поселенец – пустынножитель монах Феодосий
Глава шестнадцатая. Два портрета
Снова откроем «Летопись»: «В 1733 году по ложному доносу на Саровскую пустынь пало подозрение в сношении ее иноков с неким Радышевским. 14 апреля 1734 года о. Иоанн был арестован, по распоряжению страшной в то время тайной канцелярии, отправлен в Петербург и там заключен в крепость. Когда прибыли посланные арестовать его чиновник тайной канцелярии и солдаты, о. Иоанна не было в обители, так как он отлучился по монастырским надобностям в г. Темников. Возвращаясь оттуда, о. Иоанн встретил на дороге эту военную команду. Его привели в Саров, но не впустили в обитель и не дозволили иметь сообщение с братией. Настоятель
Нарисованная Серафимом Чичаговым картина исполнена трагической обреченности: чудный старец, как он его называет, благоухание святости и – страшная тайная канцелярия, дознание, допросы, Петропавловская крепость. Нет ли в самом этом соединении противоположностей чего-то чрезмерного, запредельного, чудовищно несоизмеримого, даже противоестественного? Да, святому приходится страдать: таков его жребий. Мы даже могли бы выразиться так: страдание ему положено по статусу, но, как правило, это страдание общего характера – от зависти, злобы, людских наветов, разбойников и грабителей (особенно опасных для уединенного в глухих лесах Сарова – во времена преподобного Серафима там даже держали команду солдат с пушками). Кроме того, святые не раз обличали во всевозможных пороках и несправедливостях власть имущих, за что бывали гонимы, но это опять-таки может быть истолковано в самых общих категориях – как столкновение правды и лжи, добра и зла. Представить же себе святого, арестованного по политическому делу тайным сыскным ведомством… нет, в этом слишком много чуждой ему конкретики, не злобы вообще, а – злобы дня.
Этой конкретикой нарушается сам статус святого, распадается его целостный образ: на допросах у следователя и очных ставках порочные власти не обличишь, ведь процедура дознания исключает какой-либо пафос. Это именно процедура, требующая не моральных оценок, а установления точных фактов. Был – не был. Причастен – не причастен. Моральный пафос здесь оказывается просто неуместным, и в ответ на обличающую проповедь следователь может лишь устало и безучастно произнести: «Давайте без общих слов. Нельзя ли конкретнее?» Да и трудно обличать тому, кому приходится доказывать собственную невиновность, отводить от себя вполне обоснованные подозрения, поскольку волею обстоятельств он оказался вовлечен в сложную, запутанную интригу, в которой замешаны государственные мужи, представители различных политических течений, влиятельные и могущественные лица.
Пожалуй, с таким положением русская святость сталкивается впервые, и не проглядывают ли за этим столкновением реалии будущего XX века, когда священники сотрудничали с КГБ, следили за верующими, провоцировали на откровенность, писали доносы (часто из страха, часто из благих побуждений – ради спасения Церкви). Когда Соловки превратились в лагерь, а Саровский монастырь – в ядерный центр? Да, не просто был осквернен, предан поруганию, покрылся мерзостью запустения (такое-то не раз бывало), но превращен в столь специфическое, засекреченное учреждение. Как тут не воскликнуть: «Это, знаете, какой-то сюрреализм! Что-то в этом явно кафкианское!» И корни этого сюрреализма – там, в первой половине XVIII века.
Серафим Чичагов ни словом не обмолвился о письме – вернее, об отреченных письмах послушника Георгия (послушника, хотя тот утверждал, что был где-то пострижен). Не обмолвился из соображений апологетических, ведь «Летопись» имела венценосного адресата – царя Николая II и должна была способствовать скорейшему принятию решения Священным Синодом об открытии мощей старца Серафима, причислению его к лику святых и всенародном прославлении. Поэтому автор «Летописи» ссылается лишь на сношения с неким Радышевским, которые якобы и послужили поводом для ложного доноса. Очевидно, что Серафим Чичагов, как апологет, о чем-то умолчал. Возможно, многого он не знал. Мы же на основании последних исторических данных и архивных находок постараемся восстановить полную картину и рассказать обо всех обстоятельствах дела, по которому был арестован основатель Саровского монастыря иеросхимонах Иоанн.