Дивизия цвета хаки
Шрифт:
За ночь я успел отпечатать около пятидесяти снимков 30 – 40, отглянцевать и, наскоро побрившись, рванул в солдатский клуб при штабе дивизии. Политотдельские вырвали у меня из рук снимки и стали спешно прикреплять на стенды. Я тоже пытался им помочь. Внезапно кто-то крепко взял меня сзади за плечо.
– Ты, значит, сам все решил? В Афган захотелось. А здесь кто будет пахать? Я же тебя редактором хотел назначить. Ты чего поперед батьки лезешь? – это был заместитель начальника политотдела майор Дмитриенко.
А тут еще выросла массивная фигура Корнейчука – начальника политотдела. Выслушав мой лепет о том, что рапорта подавались и ранее, только махнул рукой:
– За снимки спасибо.
А Дмитриенко, и вот этого я не забуду никогда, вдруг нащупал мою руку, сжал и тихо сказал: «Молодец...» Как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя таковым!
Были сборы недолги
Что невидимое отгораживает от старой, привычной жизни человека смертельно больного, готовящегося к дальней дороге, уходящего? Есть эта прозрачная преграда. Та же работа, те же хлопоты, а все по-иному. И самое лучшее – не тянуть.
Снимки. Шестилетний сын у бронзовой Дианы, у трактора «Фордзон» на фоне белой, безжизненной церкви. Окна заколочены ржавым кровельным листом. «Мерзость запустения...»
Снимки. Граненые стаканы, шампуры, бутылки. Проводы на снегу в «запасном районе» под Белой Церковью. Дмитриенко, подняв очередной стакан: «Мы тебя будем ждать. И место тебе я приготовлю, обещаю вот здесь, перед всеми». При этом он посмотрел на редактора, Колю Тараненко. Да ладно! Спасибо, товарищ майор. Вернусь – разберетесь!
На морозе пьется хорошо. Третий тост тогда еще не объявляли...
Домой, на второй этаж, дополз сам. А потом всю ночь видел красно-оранжевые, диковинные цветы. На следующий день понял, в чем дело. Лежал на животе, носом уткнувшись в покрывало на диване.
Предбанник
Помните, были такие мягкие плетеные советские чемоданы? Пластмассовые. Ремни у них рвались, как бумага. Вот такой баул я набил в Афганистан. Было предписано взять: шинель, куртку и штаны ватные, повседневную и полевую форму, а также парадную в полном сборе с тканым ремнем. Ну, последнее – уж фиг! Да и бушлат я не взял. А «повседневку» – пришлось. Нужно будет представляться. Не в полевой же форме щелкать каблуками и вещать звонко-деревянно о «прибытии в распоряжение»!
Из всего, что я взял с собой, самым полезным впоследствии оказался фонарик, фотоаппарат и фотопленки.
Киев, политуправление военного округа, аэропорт – все слилось и успешно стерлось в памяти. С политуправой Киевского военного округа у меня сложились особые отношения. Не место о них здесь рассказывать, но стоит упомянуть, что на редкость сучья была организация, как в начале восьмидесятых, так и в конце, перед развалом СССР.
В Ташкенте, преддверии Афгана, нас разместили в гостинице штаба Туркестанского военного округа. Это была хорошая, не только по военным меркам, гостиница. Еще через день ожидания привели в политуправление округа и усадили в пустом классе. Кафедра, классные столы, на стене лишь одно украшение – рельефная карта Афганистана. Мы столпились возле этой, редкой по тем временам, карты и оживленно прикидывали, где будет лучше. Все почему-то хотели поближе к Пакистану. В Кандагар, Джелалабад...
Пришел кадровик, огласил места назначения. Мне выпал Кундуз, 201-я мотострелковая дивизия. Ответственный секретарь дивизионной газеты. «Там корреспондент молодой. Тоже с Украины. А редактор готовится в академию», – многозначительно посмотрел на меня кадровый майор. Понял. Только не за должностью еду. И так повысили. Ведь был-то корреспондентом, а теперь ответсек!
Кадровик ушел. Его место занял худой черный армянин в подполковничьих погонах,
– Рамазанов кто?
– Я.
Капитан отвел меня в угол класса и рассказал в общих чертах, где мне придется служить, с кем, спросил об опыте работы. Имел право – несмотря на скромное звание, он был старшим инструктором по печати политуправления округа. В Киеве на этой должности сидел вальяжный, не подступиться, полковник.
– Я буду у вас в редакции через неделю. Входи в суть дела. Ребята там хорошие, опытные.
Я поинтересовался насчет знака.
– «Воинская доблесть». Знак ЦК ВЛКСМ.
Мог ли я тогда предположить, что с этим капитаном – Валерой, Валерием Петровичем Буниным, судьба будет нас крестить по жизни и службе от Афгана до Польши и Чечни без малого двадцать лет...
Кстати, перед кадром в классе политуправы ТуркВО есть еще один. Не хотелось бы вспоминать, но... На нем, улыбаясь в объектив, стоит на ступеньках редакции «Гвардейца» офицер, который, узнав, что мой рапорт об отправке в Афганистан был принят, пошел в особый отдел белоцерковской дивизии и заявил: «Рамазанов рвется в Афганистан, потому что нерусский. Может и перебежать». Особисты буквально ошалели от такого доноса. А потом заподозрили, что у «доброжелателя» не все в порядке с головой. Во всяком случае, куратор редакции, очень интеллигентный и умный сероглазый майор, с печалью в голосе мне об этом рассказал за день до отбытия в Ташкент. Нарушал, конечно, он правила их тогдашней конторы. Но ведь там тоже сумасшедших сексотов не привечали.
Свободный полет
На фига нам в Афганистане советские деньги? Самолет в Кабул обещали через три дня. И мы добросовестно промотали в ташкентских шашлычных последние десятки. Правда, щелкнул предохранитель, тридцать рублей «НЗ» я оставил. Вечером в номер позвонили.
– Рамазанов? Мне о вас говорил Бунин. Я – полковник Урсул, заместитель редактора газеты округа «Фрунзевец». Слышали о такой?
– Да, – соврал я. – В Киеве, в редакции читал.
Ложь была невинной. Есть округ – есть газета. Почему бы не сделать людям приятное?
– Через полчаса я буду в холле. Надо встретиться.
– Буду, товарищ полковник. Есть.
Урсул, расспросив об опыте работы, вдруг сказал: «А чего тебе в Афганистане делать? Иди в нашу газету. Майорская должность. А «за речку» в командировки наездишься. Идет?»
«За речку». Я уже не в первый раз слышал этот оборот. Так предпочитали говорить о поездке в Афган. (Речка, речка – Пяндж... Амударья... Оксу... Джайхун, твою мать! Только через двадцать лет я распрощаюсь с тобой. Надеюсь, навсегда.)