Для особого случая
Шрифт:
Она вошла внутрь и демонстративно захлопнула перед носом Рады дверь магазина. Но та сразу же просочилась следом и продолжала свои причитания, рассчитанные на сострадательных покупателей.
Часа через полтора вся большая деревня знала, что Алинку «увезли». Кто-то жалел Раду, замотанную с детьми и мужем-пьяницей и лентяем, кто-то откровенно посмеивался, кто-то отмахивался, зная её бестолковость и назойливость. Вся эта беготня, хлопотанье и оханье цыганки были привычными, какими-то уже почти семейными. Рада выносила на свет божий всё, что творилось в их маленьком, тесном, с текущей крышей взбалмошном дому. Рожая каждый год по ребёнку, она согласно, со слезой в карем взгляде, кивала
– О-ой! – плакалась она в магазине, не стесняясь ухмыляющихся мужиков и не понимая стыда. – Я вот посуду мою, пол вытираю или стираю. Ему всё равно. Подойдёт сзади, наклонит, сделает своё. О-ой! А мне – рожай!
Над детской непосредственностью Рады потешались, но кое-кто уже на собственном опыте убедился: не так уж проста эта клуша и её вежливые цыганята.
Цыгане поселились в этой деревне давным-давно. Приехала откуда-то семья, да и осела. Рожали детей, те подрастали, женились, тоже рожали. Кто-то уезжал за лучшей долей, кто-то, как Рада, оставался. Вреда от них никому не было. Праотец этого цыганского рода когда-то дал наказ на все времена: не воровать, не попрошайничать, не бездельничать. Так и повелось. Хотя жили они всё равно по-цыгански: хитрили в работе, просили дорого, а делали тяп-ляп, не сажали собственных огородов, но пахали на лошади чужие и брали за это овощами. В их шумных домах царил вечный беспорядок, дров до весны никогда не хватало, и в печь летел сначала забор, затем обшивка дома, потом чёрный пол… Летом всё это кое-как латалось. Неистребимая беспечность гуляла в цыганской крови.
Радино семейство, как многодетное, по закону получало приличное пособие. К тому же, пятеро детей из восьми ходили в местную школу, где находились на спецобучении и получали бесплатное питание. И только самая старшая дочь, Алина, словно попала в чужое гнездо: роковая красотка, по-своему умная, с природной хитрецой, она ездила вместе с другими сельскими детьми в школу в соседний посёлок. Рада часто жаловалась, что девушка требует хорошую одежду и обувь, мобильный телефон, косметику, золотые украшения. И мытьём ли, катаньем ли, всё это у неё оказывалось. Училась она на тройки, и то с трудом, просидела два года в шестом классе, но никто с неё большего и не требовал. Судьба цыганской девчонки, даже с образованием, повязана неизменными и просто средневековыми в своей тупости и жестокости традициями – Алина была просватана ещё семилетней.
На днях ей исполнилось семнадцать. Пришёл срок. И вот сегодня утром Алина пропала.
Рада проторчала в магазине до обеда, не обращая внимания на продавщицу, мечущую в её сторону стрелы ненависти и презрения, и каждому рассказывая горестную историю исчезновения дочери. Потом всё-таки убрела домой, утащив за собой голодных худых девчонок. Те за всё время так и не проронили ни слова, не пискнули, не всплакнули.
А ровно через три дня та же Рада, счастливая и сияющая, летала по деревне и щебетала всем подряд:
– Алинка замуж вышла! Украли её! У нас так заведено… Ничего мне не сказали, украли! О-ой! Отец злой. О-ой, Алинка, что наделала! Украли девчонку…
И, притащившись в магазин снова со своим неизменным приложением и большими сумками, пела:
– О-ой! Хлеба давай. Колбасы давай. Вина давай. О-ой! Жених всё оплатит. Богатый жених. Молодо-ой!
Продавщица огрызалась, напоминая про крупный долг, но Рада забалтывала ей мозги и выманивала
– Как же! Жених! Через три дня твоя б…. домой явится. Нужна она кому-то больно!
Но жизнь распорядится так, что Алинка не явится ни через три дня, ни через неделю, а через девять месяцев сделает Раду бабушкой. И цыганка будет гордо ходить по деревне, хвастаясь прибавлением, одновременно пуская слезу и жалуясь.
Жители, уже привыкшие к этому моноспектаклю, длящемуся не один год, продолжат существовать каждый в своих заботах, бедах и радостях. И эта совершенно комическая для двадцать первого века история забудется ими быстро, уступив место иным событиям, пересудам, домыслам.
Но утро, когда Алина исчезла, словно толстый кусок от хлебного каравая, отхватило острым ножом целое десятилетие от жизни одного человека.
Саня-Саня проснулся по привычке рано. Ещё рассвет не забрезжил в единственном окне его убогого жилища, которое он делил с двумя задумчивыми козами, патлатой собакой и одноглазым котом. Включив радиоприёмник и опустив кипятильник прямо в пол-литровую кружку с водой, раздетый до пояса Саня-Саня бодро вышел на улицу, где растёрся и умылся снегом и сделал несколько гимнастических упражнений. Затем он забрался на чердак своего домика-баньки, скинул оттуда на снег несколько охапок сена, спрыгнул следом и вернулся в помещение. Голодные козы выхватывали клоки сена прямо из рук, не дожидаясь, пока хозяин утрамбует его в кормушки.
Выдернув из розетки кипятильник, Саня-Саня выбрал из спитых и высушенных чайных пакетиков два, на его взгляд ещё достойных, и бросил их в кипяток вместе со щепоткой сухого зверобоя и горсткой ягод шиповника. Пока чудо-чай заваривался, он надоил от коз по стакану молока и тут же выпил «парнуху», оставив пару глотков орущему коту. Свернувшаяся калачиком собака недвижно следила за всеми приготовлениями сквозь пушистый хвост и молниеносно подскочила, когда в её сторону полетел кусок чёрного хлеба. Она проглотила его ещё на лету и тут же улеглась обратно, продолжая терпеливую слежку из засады.
Радио передавало последние новости. Прислушиваясь к нему, иногда излишне эмоционально комментируя высказывания дикторов, Саня-Саня неторопливо, с душой выпил бледный чай, аккуратно отрезая от буханки чёрствого хлеба и намазывая куски тонким слоем томатной пасты.
Закончив завтрак, он оделся, не без труда застегнув заезженную молнию на старой неопрятной куртке и напялив на голову засаленную шапку-петушок, взял привычный рюкзак и вышел из избушки.
Рассветно алели верхушки ольшаника, сползающего с холма в широкий овраг. Распахнутое в утреннем нежном томлении небо пахло мартовской свежестью, отдающей лёгкой ольховой горчинкой. Саня-Саня с наслаждением втянул воздух через ноздри, задержал его в груди и медленно, словно жалея, выдохнул.
Его участок – большой, но обезображенный корявым, сколоченным из обломков и гнилушек забором, заваленный разным хламом, с низкой почернелой баней посередине, окружённый со всех сторон добротными коттеджами дачников, вызывал раздражение, как порченый зуб в белоснежной ровной челюсти. И тем большее недоумение порождал у прохожих построенный на этом же участке, в дальнем углу его, под пушистыми дерзкими елями, красивый, обитый нежно-салатовым сайдингом дом. Почти все были уверены, что дом этот принадлежит некоей родне Сани-Сани. Что бросили те строение из-за причуд и неуживчивого характера родственника, постыдились жить рядом с «чокнутым профессором».