Дмитрий Донской
Шрифт:
Но Узбек все не умирал, и память его была ясной. Он только для виду казался благодушен, дожидаясь той поры, когда наконец сам Александр крепко загрустит по своему тверскому двору. А тот, намыкавшись вдоволь по чужим углам, понаделав великих долгов в Литве и в Немцах, и точно, затосковал, да так-то ему напоследок сделалось невмоготу, что своей волей, преодолев страх наказания, вернулся на родину и почти тут же поспешил в Орду.
Узбек-хан, казалось, был поражен отчаянным поступком тверского князя, искренностью его покаяния. Великодушие — доблесть истинно великих, а поскольку хан был велик, то ему ничего не стоило пожаловать Александра его старой вотчиной — Тверским княжением. Это было
Как было сейчас поступить полуопальному князю? Бежать вторично и тем самым окончательно лишить свое потомство надежд на тверское владение? И, может быть, навлечь на сирот тверских еще одну свору темников, жадных до наживы?
«Нет, лучше мне одному приять за всех смерть», — решился князь. Так довелось Василию Михайловичу и второго брата проводить на верную погибель. Кто только и как ни уговаривал в те дни тверского князя не ехать! Василий Михайлович сам, собственными глазами узрел тогда чудо небывалое: на Волге случилось, когда сопровождал он брата и сына его Федора: гребцы гребут изо всех сил, а насад княжеский не то что на месте стоит, но будто какая-то сила его еще и назад, против течения тянет. Знамение дивное, грозное, и страшно его помнить, и невозможно забыть!
Константина с ними тогда не было, болел крепко, и, когда прощались, Александр сказал о нем: «По кончине моей он — наставник и хранитель отчине нашей». Сказал как о чем-то уже свершившемся, непреложном. Странно, откуда все-таки была в их роду эта обреченность? Что отец, что Дмитрий Грозные Очи, что Александр — все властные, крепкие, с железом во взоре мужи, нетерпеливая кровь воинов, даже гордость, хотя и грех это все же, гордиться-то... И вдруг — такая обреченность. Смерть Александра в Орде, как капля на каплю, была похожа на отцову гибель. Опять Узбек томил неопределенностью, умучивал слухами, то о близкой казни, то о возможном еще помиловании. Опять в поведении жертвы была готовность на все, укрепляемая ежечасным чтением псалмов и молитв. Александр Михайлович сам вместе с сыном Федором вышел из шатра навстречу убийцам, и в один почти миг покатились наземь их головы.
Вот и сбылось: старшим остался Константин. Они вдвоем выехали в Переславль, чтобы ждать там поезд с дорогими останками. Когда доплыли до Твери, весь город высыпал на берег, темно в глазах стало от плачущего и стенающего многолюдства. К двум гробницам убиенных еще две прижались тесно. И то хоть утешение, что у себя дома все лежат, рядышком.
Теперь бы, напоследок, зажить тихо тверскому остатку, но не одна, так другая беда стучалась в их княжеский дом. Подрастали сыновья Александровы — Всеволод, Михаил, Владимир и Андрей, и мать их, вдовая княгиня Настасья, настраивала детей на то, что Тверское княжение — их вотчина, а не дядьев Константина и Василия. До того дошло, что Константин Михайлович рассорился со Всеволодом и Настасьей и поехал в Орду искать на племянника управы. Да там же, не доискавшись нимало, умер. Своей хоть смертью, и то хорошо.
Василий Михайлович, сидевший до сих пор, по уговору с покойным братом, на уделе в Кашине, срочно собрал дань со всей тверской земли и повез ее в Сарай. Но в самой близости от Ахтубы, в ордынском городе Бездеж его укараулил племянник Всеволод, только что лестью получивший ярлык на великий тверской стол. Не знавал никогда кашинский князь подобного сраму! Донага раздел его братанич, ограбил дочиста: не твоих, мол, рук дело тверская дань, я теперь велик-князь, мне и дань возить хану. Вон во что выродилась у племянничка дедова да отцова властность! Одного дядю до ранней могилы довел, другого обесчестил на глазах у басурманской черни...
Внимая этой горестной повести, поневоле еще и еще задумывался Дмитрий Московский о роковой развилке, у которой столько уже раз спотыкался русский человек, облеченный мирской властью. Опять нелады в соседнем княжеском дому возникали не между родителем и сыновьями, не между братьями, но именно между дядьями и племянниками, то есть там, где перекрещиваются два возможные способа передачи власти: от брата к брату либо от отца к сыну. Василий Михайлович шел, ничтоже сумняшеся, по привычному братнему пути. Всеволод упрямо сворачивал на путь сыновний. Дядя гнул свою боковую линию. Племянник доказывал правоту прямой линии наследования власти.
На многие годы растянулась их тяжба. И мирились, и вновь свадились, и на суд митрополичий ездили, и епископ тверской Федор Добрый усовещивал то одного, то другого. Что стар, что млад, кровь схожая — с горчинкой гордости. А как же — Великая Тверь у каждого за спиной!
Москва больше склонялась на сторону Василия Михайловича. Уж потому хотя бы болел за него Дмитрий, что он один, а племянников-то у него вон сколько — и от Александра, и от Константина. Но еще неизвестно, чем бы наконец завершилась тяжба, не нагрянь общая для всей Руси пагуба 1365 года. Моровое поветрие, унесшее жизнь матери Дмитрия Московского и его младшего брата, в тверской земле совсем уж не знало никакого удержу. Умер Семен — сын покойного князь-Константина. Умерла вдова Александрова, Настасья, скончались три Александровича — Владимир, Андрей и недруг Василия Михайловича Всеволод. Оно и грех радоваться, но лишь теперь мог он, кажется, вздохнуть спокойно: Тверь остается за ним — нищий обрывок былого великолепия дедова и отцова, да хоть и такая, а мила.
Было время, Тверь действительно стояла на горе, на виду у всей Руси, земля смотрела на нее с надеждой. В самом имени города слышались высокие смыслы: твердь земная, твердыня русская, от стен которой может и должно бы начаться долгожданное вызволение. Но твердь на поверку оказалась непрочно-шаткой; поспешность, нетерпение и самоуверенность расшатывали ее. Твердыня обернулась гордыней, и словно чья-то карающая десница направляла во все последние лета меч Орды на тверскую выю. Русь, так долго и мучительно искавшая, кто же ее поведет, в своем горячем уповании на Тверь обманулась и теперь более не имела часу вновь обманываться.
Кажется, все это понимал седатый и не гордый на шестом десятке многовидец Василий Михайлович. И потому с Москвою — не в пример отцу, Дмитрию Грозные Очи и Александру — искал он ладу — не наружного, нерушимого. В свой час старшего сына Михаила женил Василий Михайлович на двоюродной сестре Дмитрия Московского Василисе — дочери покойного Семена Ивановича Гордого. В 1358 году, при живом еще Иване Красном, кашинец успешно водил свой и приданный ему Москвою можайский полк на Ржев, где засели было литовцы.
Сейчас, в 1367 году, он приехал в Москву, к юному великому князю за поддержкой, потому что уже не один год беспокоили его и обескураживали из рук вон плохие отношения с еще одним племянником. Этим племянником был тридцатичетырехлетний Михаил, единственный оставшийся в живых из сыновей Александра, сидевший пока что на своем уделе в маленьком городке Микулине на речке Шоше, притоке Волги. Сам того не ведая, Василий Михайлович привез в Москву великую беду — не только для себя, но и для всей Руси, на многие еще годы.