Дмитрий Донской
Шрифт:
У Олега Рязанского во всей его деятельности никогда не ощущалось политических намерений общерусского размаха. По многим личным достоинствам — отважности, решительности, гибкости ума, ловкости, а где надо и изворотливости, — он достигал того уровня, на котором вполне мог бы володать великим Владимирским княжением и, вероятно, был бы не из худших на этом месте. Но Олегу это место было заказано отродясь и даже изначально, ибо никто в древнем роду великих князей рязанских и часа единого не сиживал на владимирском столе. У Рязани имелась своя старая и притом блестящая когда-то слава, и хотя это была слава местная, Рязани, в общем-то, вполне хватало и такой. Тут всегда с охотой вспоминали, что столицу княжества основал сам князь Святослав Игоревич во время своего похода по Оке на завоевание Хазарии. Вспоминалось почти сказочное богатство той столицы, расцвет
Как было не оскудеть рязанскому народу числом и духом, а княжеству — городами и землями? Память печалила, мучила, казнила, раздражала. Раздражение обращалось не только в сторону Орды. Не забывались давнишние, еще домонгольские распри с великими князьями владимирскими и их удельным окружением. Когда-то рязанский рубеж касался, можно сказать, самых околиц Москвы, а на восток простиралось княжество далеко за Муром, а на запад — за Козельск, а на юг — за Елец... Не все же одни ордынцы отняли. Нет, не забыто отторжение Москвою Коломны! Не забыт московский плен и убиение рязанского князя Константина людьми Юрия Даниловича! А Лопасня та же? Разве не была она рязанской, когда еще Москва из лесу «ау» кричала?..
Олег Иванович не домогался чужого и во хмелю не бредил он о Белом княжении, не звал никогда на соседа третью силу, но своего, кровного он никому и ни за что не хотел уступать. Есть ли кто несчастней на несчастной Руси, чем рязанские сироты? И им еще чинить обиды!.. Какие бы доводы ни приводил ему Дмитрий насчет Лопасни, а она должна быть возвращена своему настоящему хозяину.
Так, в страстном порыве к справедливости, ограниченно понимаемой, Олег способен был сузить зрение на какой-то одной точке, надолго забыть напрочь про все остальное, про русское целое, которое больше Рязани, больше Москвы. Для него Москва, как и для многих его современников, все еще была одним из русских княжеств, ничем качественно от них не отличающимся. Ей просто везло и везет, но все это может сто раз смениться, вперед выступят другие, но и они возобладают лишь на время, условно, по указке ли Орды, по внутреннему ли согласию княжеств-соседей. Основой же русского миропорядка, как и в прежние века, останется закон множества равнозначных великих княжеств, самостоятельных и самодостаточных. Одним из таких княжеств была, есть и будет земля рязанская.
Увлекающийся, страстный, неуступчивый и ярый Олег Иванович! Похоже, и в самые мрачные часы их отношений Дмитрий не переставал — тайно от самого себя — любить рязанского князя, любоваться его самоотверженным, отчаянным, безрассудным стоянием за идею своей земли и своего рода — идею вечную, но не всегда высшую. Нет, к Олегу он относился совсем не так, как к Михаилу, совсем не так!
II
Исследователь русской политической письменности XIV века академик Л. В. Черепнин в свое время сделал на основании косвенных данных вывод, что в 1371 году, вскоре после вторичного ухода Ольгерда из-под стен Кремля восвояси, между великокняжеским правительством и Рязанью был заключен договор (грамота не сохранилась), определявший условия дальнейшего добрососедского жительства. Не это ли событие имел в виду и Татищев, приведший подробности разговора двух князей о Лопасне и обещание Дмитрия положить «уряд» о порубежных вотчинах?
Черепнин, однако, считает, что причина последовавшей вскоре ссоры — не спор о Лопасне, а попытка Москвы вбить клин в отношения между Олегом и его двоюродным братом Владимиром, князем удельного Пронска. Доказательство ученого строится на одной многозначительной, по его мнению, подробности в содержании перемирной грамоты Москвы с Ольгердом. По этой грамоте литовец обязывался не воевать с союзниками Дмитрия, в том числе с «великими князьями» Олегом и Владимиром Пронским. Безусловно, подобная «описка», узнай о ней Олег, могла нешуточно обидеть рязанца. Пронск был вторым по значению городом в его земле, а вовсе не самостоятельным, независимым, да еще и «великим» княжеством. В подобной «описке» Олег вправе был бы углядеть желание Москвы поссорить его с двоюродным братом, войти в тайный союз с пронским князем.
Сам Дмитрий, как мы помним, не принимал участия в составлении этой грамоты, он находился тогда в Мамаевой Орде. Но все равно за «описку», за смысл нехорошей затеи, обличаемый ею, он обязан был полностью отвечать.
Следуя за ходом рассуждений ученого, можно согласиться с тем, что «описка» соответствовала определенной затее и что это вообще был излюбленный, не раз применявшийся правительством Дмитрия Ивановича прием политического ослабления князей-соседей. Прием состоял в умении найти в великом княжении сильного соперника какого-нибудь, недовольного, тщеславного удельца, поддержать его и противопоставить своему противнику. Доказательством того, что так Москва поступала, вроде бы служит и пример с Тверью: Дмитрий Иванович много лет подряд действовал в пользу кашинских князей — сначала Василия Михайловича, а потом и его сына Михаила, помогая им против своего недруга, тверского великого князя.
Конечно, политическая повседневность далека от идиллии. Здесь внешние проявления то и дело не соответствуют истинным подоплекам; обещание расходится с воплощением, слово с делом, враждебность прикрывается дружелюбной улыбкой, обман в игре почитается за доблесть, подозрительная осмотрительность гораздо больше в чести, чем благодушное доверие и т. д.
Но было бы ошибкой считать, что в политике есть только эта ее «греховная» сторона, что вся политика сводится лишь к набору некоторых механических приемов, обманных ходов, игровых передержек, что, наконец, побеждает в политике только тот, у кого в запасе больше этих самых механических приемов и способов обхитрить противника.
Если борьбу русских князей XIV века за политическое первенство рассматривать, допустим, только на уровне механически осмысляемых понятий «сила» — «слабость», то ясно, что каждая из «сил» обязана и даже обречена была для своего распространения выискивать у противоположной «силы» те или иные ее «слабости» и распространяться именно за их счет. Очевидно, что к таким чисто механическим противостояниям и противоборствам не могут быть применены никакие нравственные оценки. Тут каждая из сторон полностью подобна другим и в своей «силе», и в своей «слабости», и в своей «греховности».
Но если в этой борьбе подмечать не только ее механическую, находящуюся на поверхности очевидность, но улавливать глубинные, корневые, долговременные побуждения, то общая картина резко усложнится и возникнет возможность для применения нравственных оценок, для определения правых и виноватых или, по крайней мере, более правых и более виноватых.
Так два ратника, сойдясь в рукопашной схватке, равно пышут гневом и, осыпая друг друга ударами, стараются выискать в противнике слабые места, делают всевозможные обманные движения, ловко уворачиваются, стремятся достать соперника сбоку, заскочить с тыла, и в этой механике боя, в одинаковом стремлении одолеть другого они равны и взаимно грешны. Но если знать, что один заявился в чужую землю с целью пограбить, а другой вышел защитить свою землю от грабежа, то механические приемы и ратные хитрости второго полностью или хотя бы отчасти оправдываются.
На уровне политической механики слабостью Москвы во второй половине XIV века была ее плотная окольцованность княжествами-соперниками: Суздальско-Нижегородским, позже Тверским, Литовско-Русским, Рязанским и отчасти Смоленским. Слабость эта усугублялась, когда соседи действовали против Москвы, сговорясь друг с другом или не сговариваясь, но одновременно. Московскому правительству при таком положении была бы грош цена, если бы оно, в свою очередь, не умело пользоваться очевидными, лежащими на поверхности слабостями своих соседей. Слабости эти были на один аршин: не в пример монолитной, единодушной, не подверженной внутренним раздорам великокняжеской Москве ее соседи страдали от постоянных приступов удельного особничества, от мелкостяжательских семейных скандалов в княжеских домах. Иногда Москва легко находила себе в этой среде союзников, иногда, напротив, они сами первыми находили ее, спешили приткнуться, притулиться к ней, будто к спасительной опоре, смотрели на нее как на образец единовластия и единодушия. Так было, кстати, с кашинскими князьями.