Дмитрий Лихачев
Шрифт:
Однако жизнь Лихачева с годами не делалась легче, а наоборот — тяжелее. Дочь Вера, которую он явно готовил в помощницы в своей научной работе, нелепо погибла. Судьба второй дочери, Милы, тоже оказалась несладкой.
В 1958 году Милу и ее подругу Ивкину исключили из комсомола за то, что они самовольно уехали из колхоза, куда, по обычаю тех лет, послали студентов университета (она училась на искусствоведческом). Лихачев повел себя в этой ситуации удивительно (видимо, сказалась его тайная ненависть ко всему советскому): «Из комсомола? Ничего страшного!» Исключать их из университета не стали, а послали на «исправительные работы» — на стройку в городе, где работали и другие «провинившиеся» в чем-либо перед комсомолом. На этой стройке Мила и познакомилась с Сергеем Зилитинкевичем — человеком, который сыграл немалую роль в истории их семьи.
Те события трактуют по-разному,
По поводу Сергея и Милы сначала, как водится в приличных семьях, была тревога: что за скоропалительное знакомство, так быстро перешедшее в близость (что молодые и не скрывали). Были экстренные встречи родителей — к счастью, семья Зилитинкевичей была вполне приличной, глава семьи был профессором Политехнического института, сын учился в университете на физическом факультете.
Был он невысокого роста, но очень складный, ловкий. «Этакий симпатичный кузнечик! — с улыбкой описал его Юрий Иванович. — Лицо довольно красивое, интеллигентное».
Правда, он один раз уже попал в «историю», благодаря чему и оказался на «исправительных работах»… но ведь и Мила там оказалась! Молодым свойственно порой бунтовать против рутины. А «прегрешение» Сергея не было таким уж особенно страшным — тем более с точки зрения Лихачева. Сергей всегда старался быть модным, поэтому вдруг нарисовал несколько абстрактных картин и выставил их на факультете, что сочтено было «идеологической диверсией». Впрочем, судили тогда уже не слишком строго. Молодые поженились. В 1959 году у них родилась дочка Вера. Единственным, кто сразу не принял Сергея, была мать Лихачева Вера Семеновна. Несмотря на преклонные годы, она держала «великосветский тон». Но она вообще была слишком властной — ей не нравился никто, с кем ее сыновья и прочие родственники связывали свою судьбу. По воспоминаниям Зины, Вера Семеновна, увидев Сергея, одетого как нормальный «стиляга» тех лет, высокомерно расхохоталась.
«Было недолгое время благоденствия, — вспоминает Юрий Иванович. — Помню, мы все вместе снимали дачу в Зеленогорске, на Лиственной улице. Дмитрий Сергеевич был очень доволен, светел. Все было хорошо. Обе дочери вышли замуж за симпатичных, талантливых молодых людей… Дмитрий Сергеевич много работал в своей комнатке — он писал тогда книгу „Текстология“, которую многие из специалистов считают лучшей, самой глубокой из всех его капитальных трудов.
Жили дружно. Что я замечал — но тогда вовсе не считал это недостатком, — поразительную сообразительность, быструю реакцию Сергея Сергеевича. Зинаида Александровна утром кормила всех перед отъездом на работу кашей — и помню, каша у нее получалась почему-то с комочками. Сергей Сергеевич, съев одну ложку, вдруг кидал взгляд на часы и восклицал: „Ой, опаздываю!“ — и убегал. И это повторялось каждое утро. А я послушно доедал кашу до конца».
Разговор наш с Юрием Ивановичем происходил в его квартире на Каменноостровском. Потолки были довольно высокие. Но было не совсем ясно: новый дом или старый?
Юрий Иванович, архитектор и знаток истории архитектуры, дал исчерпывающий ответ:
— Это послевоенная пристройка к старому дому. Но выполненная очень известными архитекторами — Гурьевым и Фромзелем, построившими тогда много домов на Каменноостровском. Знаете, например, дом 17, где Райкин жил?
— Да.
И мы вернулись к главной теме.
— Зилитинкевич был уникальный человек! — сказал Юрий Иванович. — С поразительной амплитудой… в том числе и в моральном смысле. От, — Юрий Иванович показал на потолок, — и до! — указал на пол. — Ничего, в том числе и советской власти, он абсолютно не боялся — и делал все, что хотел. Способности у него были блестящие и всесторонние — среди всего прочего, он отлично ладил с нужными людьми. И когда Московский институт океанографии решил завести свое отделение в Ленинграде, его директором без колебаний назначили молодого, талантливого ученого Сергея Сергеевича Зилитинкевича, обладавшего, помимо прочего, выдающимися деловыми качествами.
Беспокойство, по словам Юрия Ивановича, стало возникать как-то постепенно и проступило вначале в отношениях Сергея и Милы: его жизнь была как-то непрозрачна, он часто не говорил, куда и насколько уходит… И вдруг — следствие, арест! По версии следствия, Зилитинкевичу и его заместителю Барангулову вменялись весьма серьезные злоупотребления служебным положением. Если верить обвинению — Зилитинкевич был одним из «пионеров» столь распространившегося сейчас «распила денег», выдаваемых как бы на нужды науки… Сейчас, увы, это стало почти обыденностью жизни многих предприятий и министерств. Его изобретательный ум открыл «ворота в будущее», ставшее эпохой коррупции. Но тогда таких «пионеров» еще строго наказывали. Нельзя сказать, что Зилитинкевич открывал «ворота в будущее» совсем без страховки. Он умел просчитывать все, или почти все. Его заместителем в институте был Барангулов, сын какого-то крупного партийного деятеля Узбекистана. Тогда тоже были «крыши», и пока Барангулов имел такую защиту, никакой следователь не посмел бы возбудить против него дело. Но тут как раз началась громкая история с разоблачением узбекских вождей, руководство страны решило «сдать» слишком зарвавшихся узбекских начальников — видимо, для того, чтобы улучшить свою собственную репутацию. Помнится, тогда вся страна жила этими событиями. Следователи узбекского дела — Иванов и Гдлян затмили в ту пору всех телезвезд, даже Аллу Пугачеву. Вся страна с замиранием смотрела на экраны: неужели что-то началось? Неужели действительно накажут партийных руководителей такого ранга… пусть даже и в далеком Узбекистане? Неужели началось то, что все так давно ждали: разоблачение злоупотреблений властей — пусть даже начавшееся с окраин? Конечно, подавалось это не как «разоблачение», а, наоборот, как «очищение рядов», и без жертв тут было не обойтись. Руководство проявляло в этом деле определенную настойчивость. И вот, как только разоблачения в Узбекистане дошли и до родни Барангулова — тут же арестовали и Барангулова-младшего и Зилитинкевича. Можно сказать, что они попали под «кампанию» — в то время дела, связанные с узбекскими разоблачениями, расследовались с особой, показательной строгостью. Конечно, сиял тут и «зуб», который власти давно имели на Лихачева — как не воспользоваться таким шансом? Для них тут сразу многое «удачно сошлось» — поэтому дело велось с особым рвением.
Дмитрию Сергеевичу «дистанцироваться» от этого компрометирующего его события никак не удалось. Дочь Мила в отчаянии требовала все более активного его вмешательства. Дмитрий Сергеевич дошел до главного прокурора города. Как рассказывал Юрий Иванович, есть версия, будто бы прокурор сказал Лихачеву: «Вы хоть знаете — кого вы защищаете?!» — и показал Дмитрию Сергеевичу весьма компрометирующие Зилитинкевича снимки «веселых вечеринок». Лихачеву пришлось вынести и это и, более того, продолжать свои усилия в этом направлении: состояние Милы было весьма тяжелым, и отойти от этого дела Дмитрий Сергеевич не мог. При этом он не мог и не понимать, какой урон наносит эта его деятельность его престижу (академик покрывает преступника!) — и насколько труднее будет теперь «работать с властью» для достижения главных его задач, для защиты культуры. «Не много ли сразу просите? — могли теперь сказать они ему. — Выбирайте что-нибудь одно!» Но и это пришлось ему перенести.
Внучка Зина в сделанном ею фильме «Частные хроники», посвященном Лихачеву, упоминает его письмо, в котором содержатся такие слова: «Мебель продали удачно. Теперь можем нанять хорошего адвоката». Дело Зилитинкевича рассматривалось судами очень долго и, усилиями опытнейшего адвоката Яржинца, постоянно пересматривалось, и все больше проступала тема: Зилитинкевич пострадал невинно, власти таким путем пытаются подобраться к неприступному Лихачеву и воздействовать на него. Тема эта становится довлеющей, и передовая общественность горячо поддерживает эту версию. Разоблачать происки власти было тогда самым важным занятием интеллигенции. И надо сказать, власть многое делала для того, чтобы ее не любили. Была сурова. Предприимчивость каралась, как и инакомыслие. Хотя к инакомыслию многие уже относились одобрительно… впрочем, как и к предприимчивости.
Александр Васильевич Лавров, теперешний академик, пишет в своих воспоминаниях: «В январе 1981 года мы с моим другом и соавтором Сергеем Гречишкиным собирали письма в защиту нашего общего друга, известного литературоведа и переводчика Константина Азадовского, ставшего жертвой провокации со стороны „доблестных органов“ и арестованного (ныне реабилитированного)… С аналогичной просьбой обратились мы и к Дмитрию Сергеевичу, но он отказался — и отнюдь не из соображений осторожности. „Письмо с моей подписью только ухудшит в данном случае ситуацию. Для них мое имя в одном может сыграть свою роль — убедить дополнительно в том, что они правильно поступили“… И перешел на больную тогда для него тему — арест зятя, ученого-океанографа Сергея Зилитинкевича, сидевшего тогда в „Крестах“ в ожидании приговора по сфабрикованному обвинению. Д. С. воспринимал это как косвенную попытку расправы с ним».