Днепр
Шрифт:
— Вот выбрал парень рубаху!..
Вечером Саливон поехал с Максимом в Алешки. Взяли с собою и Марка. По всему было видно, что дед и Максим относятся к ученику хорошо. Прошло немного дней, а Марко уже чувствовал себя среди плотовщиков как в родной семье. Случайные заботы, ссоры, воркотня Саливона, насмешки Архипа — все эти мелочи не могли нарушить уверенности Марка в своих силах. Оставаясь в одиночестве, он мечтал о будущем. Оно представлялось ему крутым подъемом в рассветной мгле вешнего утра. Это была туманная, но влекущая даль. Он готов был идти по этой дороге без оглядки. Тоска еще лежала на сердце, но и она выветривалась со временем. Оказалось, что для этого достаточно было одного или двух месяцев. Иногда Марко думал об Ивге.
В Алешках, под вечер идя с пристани
В низенькой хатке, куда привел их Чорногуз, Марко чувствовал себя немного неловко. Брата Чорногуз не застал. Тот с утра выехал в Копани и должен был вернуться ночью. В хате хлопотала хозяйка, еще молодая стройная женщина. Она усадила гостей, поставила на стол кринку кислого молока, миску белых черешен и собралась топить печь. Марко сидел в углу, разглаживая на себе новую рубаху. Максим все оглядывался вокруг, подмигивал хозяйке и улыбался.
— Ты, Мокрина, не суетись. Мы не голодны. Поесть еще успеем. Лучше про ваше житье расскажи.
— Чего там рассказывать? — Хозяйка выпрямилась у печи, опершись рукою на шесток. — Бедуем — да и только. Не берут Петра в плаванье. Извелся он совсем.
Женщина замолчала, устремив затуманенный думой взгляд в темный угол хаты.
— Он все мелкими заработками перебивается, — продолжала Мокрина. — Думал к Фальцфейну на виноградники податься. Взял тот, даже обрадовался сначала, что матрос, а потом вызвал к себе и выгнал. «Мне, — говорит, — бунтовщиков не надо, я, — говорит, — не знал, что тебя с корабля прогнали, да еще и в тюрьме держали четыре года».
Она поставила в печь пузатый казанок и села на лавку у стены.
Марко с любопытством смотрел и слушал.
Саливон торопливо, двумя пальцами бросал в рот черешни, сплевывал косточки в ладонь, хмыкал и тряс бородой.
— Проклятое житье, — неизвестно кому пожаловался Чорногуз. — А баштан ваш как? — перевел он разговор на другое.
— Одна надежда. Урожай в этом году хороший.
В печи потрескивал огонь. Марко поднялся и вышел из хаты. Уже переступив порог, услышал — хозяйка спросила:
— Чей будет? Внук, что ли?
— Нет, не родич, — ответил Саливон! — Сирота, к делу приучаю.
Задвигалась ночь. Марко облокотился на низенький тын. Вдали над садами поднималась дрожащая полоса тумана. Ущербный месяц лил сквозь облачко свой холодный свет.
Петро Чорногуз возвращался из Копаней. Колеса мягко катились по песку. Ветер поднимал за телегой пыль. Заметал следы. По обе стороны дороги, как призраки, маячили в ночной мгле окутанные низким туманом песчаные бугры. Свесив ноги, Петро вслушивался в однообразный скрип немазаных колес. Лошадь равнодушно перебирала ногами. Петро подгонял ее, хлопая над головой кнутом. Этот резкий звук, похожий на выстрел, разрывал тишину. Он вызывал в памяти близкие до мелочей образы прошлого. Они мерцали призывным светом, и Петро залюбовался ими. Мерцающий свет принес ему из мглы степной ночи волнующую тревогу далеких лет, поросших уже бурьяном, дикой лебедой, запорошенных песком бескрайней молчаливой степи. А степь, окутанная туманом — низовцем, изгорбленная буграми, глухо шумела, напоминая море. Петро втянул в грудь воздух, но не почувствовал солоноватого привкуса морского ветра. Это был обычный степной воздух, наполненный запахами чебреца и пересохших прошлогодних трав. И все же степь напоминала море. Вставали в памяти осенние пенистые волны, на которых покачивался мятежный броненосец. Он стоял на рейде одиноко, как гордый изгнанник, и только ласковые волны укачивали его на своей могучей груди. Огни враждебного города маячили во тьме. Прожекторы перерезали наискось черную глубину неба, ощупывали броненосец, скользили по боевым башням и уносили свои лучи во мглу.
Петро Чорногуз стоял на вахте, внимательно вглядываясь в ночь. Недалеко чавкала машина. На ветру тяжело хлопало полотнище красного флага. По капитанскому
Петро бросил кнут в телегу и потер затекшие руки, взволнованно шевеля губами. Лучше не вспоминать тех времен. Чего только после той ночи не было!.. Пришлось снова вернуться в родные Алешки, в покосившуюся старенькую хату, где он родился и вырос, где вековали его старики. Такая уж у него участь. Не лучше ли Максиму? Лоцманует себе. Знает одно — провести дуб или плот через страшные пороги. А он, Петро, как зачумленный меж людьми. Говорили, что урядник получил бумагу: наблюдать за Петром.
Он скривил губы в горькой усмешке. Пускай наблюдают — не выбить им из его души то, что вложено в нее в долгие бессонные ночи. Вечную памятку оставили четыре года морской службы. Не под силу никакой буре выкорчевать глубокие корни тех взволнованных, полных правды и гнева идей. Хорошо запомнил все услышанное в бурные дни 1905 года матрос броненосца «Князь Потемкин Таврический» Петро Чорногуз. Какие это были дни! Прозрел он тогда. Заново на свет родился.
Дорога извивалась между холмами. В вышине мерцали бесчисленные звезды. Петро знал множество их. Он изучил этот звездный мир в бессонные ночи, стоя на вахте. Обмотав вожжи вокруг ноги, матрос вытянулся навзничь в телеге и закутался в шинель.
Темно-синяя глубина колыхалась над ним. Яркие созвездия посылали на землю свои лучи, а сами казались с земли ничтожно маленькими. Расшитое ими небо напоминало безбрежный океан, оно пугало своей безграничностью, но манило простором. Облитые лунным сиянием, курчавились там и сям барашки облаков. Плыло над Петром небо, проносилась перед глазами, словно отраженная на этом небе, его нескладная, забитая нуждой жизнь. Он видел себя молодым стройным парнем, полным юного задора. Свежевыбритые щеки, обветренный лоб, грудь туго облегает матроска, две ленты от бескозырки переплетает шаловливый ветерок, и сама бескозырка лихо заломлена набекрень. Так он вышел в широкий мир. Мир этот начинался в Алешках, где рождались будущие матросы, бесстрашные моряки.
Вокруг Алешек — сыпучие пески. Ветры с верховьев Днепра, из Каховской степи, сходятся здесь на поединок, кружатся, вздымают сплошную завесу пыли и наметают высокие, волнистые холмы. Из алешкинских ребят выходили знаменитые матросы. Были они смелы, бесстрашны и славились этим на весь Черноморский флот. Кончив службу, возвращались в родное село. Некоторые оставались на сверхсрочную. Рожденные среди степи, на днепровских берегах, выросшие под песню веселых ветров Таврии, они любили море и, уже выйдя по чистой, долго грустили по нему, вспоминая штормы и флотское житье-бытье. На флоте приходилось и горя хлебнуть. Били в морду офицеры и боцманы. После их кулаков матросы выплевывали на палубу зубы. За провинности бросали в трюм, держали на хлебе и воде. Это было хуже всяких штормов. Это залегло в душу навек… Потому до гроба оставались суровость, отчаянная храбрость и отношение свысока к тем, кто не знал ни моря, ни мордобоя на палубе, ни линьков в трюме. И все же, перетерпев все это, попробовав горький хлеб морской службы, сыновей своих выводили на тот же путь. Отслужив срок в военном флоте, многие шли на торговые пароходы, нанимались к заграничным фирмам, уходили в плавание в дальние края, бороздили чужие моря и океаны. А когда уже седина облегала всю голову, возвращались в Алешки, чтоб умереть на родной земле.
Так и Петра вывел в морскую жизнь отец его, Иван Чорногуз, вывел и умер, не узнав, какая судьба ждала на этом пути его сына. Старший, Максим, пошел в лоцманы и, освобожденный поэтому от военной службы, совсем отбился от матросского племени.
А Петро служил исправно и дослужился до нашивки! Постепенно жизнь раскрывала перед ним правду. В 1905 году за участие в восстании на броненосце «Потемкин» присудили его к четырем годам тюрьмы. Отбыв наказание, Петро вернулся в Алешки. Встретила его глухая стена недоверия и подозрительности. Относились к нему в селе настороженно, ходили разные слухи. Он бился как рыба об лед, ища, где бы заработать на жизнь. Нанимался на торговый пароход — не взяли: дознались, что был осужден «за политику»…