Днепр
Шрифт:
— Ни-ни! — отозвался управитель, прижав ладонь трубочкой ко рту, и на цыпочках вышел из кабинета.
Кашпур тронул пальцами лоб.
— Чепуха! — сказал он громко. — Какая чепуха! — И, широко шагая, пошел в столовую.
Из-за стола навстречу отцу поднялся Микола. Они поцеловались трижды, и отец перекрестился на маленький образок под потолком, в углу.
Микола приехал на зимние каникулы.
— Думал к новому году, но вырвался раньше, — рассказывал он отцу. Домаха налила им вина и, отойдя, остановилась возле буфета. Но барин посмотрел на нее тем безмолвным взглядом, в котором она безошибочно читала его волю, и
— О вас уже в Киеве говорят, — не без гордости сообщил отцу Микола. — Особенно о намерении шлюзовать пороги.
Данило Петрович вытер салфеткой жирные губы и посмотрел на сына.
— Пронюхали, значит. Ну что ж, пускай, я уже не таюсь. Пока что, сынок, леса скупаю, скоро заберусь в верховья Днепра. А там, гляди, и пароходы свои заведем, уже Марголин через Миропольцева намекал — пускай, дескать, вступает в компанию. А я не хочу. Компания — ерунда. Я сам пароходы строить буду. Весной, в Дубовке пристань открываю. То-то чудеса будут. Мне, сынок, лесу пока надо. Сплав к рукам прибрать.
Кашпур налил вина и залпом выпил большой бокал.
— Они на меня косо поглядывают. В юфтовых сапогах, в чумарке, дегтем воняю.
Он засмеялся и сразу умолк. Ему показалось, что сын не слушает его, что все это Миколе неинтересно. Он подозрительно взглянул на молодого человека, который сидел напротив и ковырял вилкой паштет, покрытый пленкой застывшего сала.
И невольно Данило Кашпур вспомнил: в погребе, за чугунной дверью, под замком, на гнилой соломе стонет еще один Кашпур, который тоже имеет право, и притом неопровержимое право, на миллионы, лежащие в екатеринославском банке. Ему вспомнился теплый летний вечер и появление брата. Гром, молния в ясную погоду. Все сразу могло пойти вверх дном. Все сразу. Но Данило не хотел делиться. Нет. А что, если сказать сейчас сыну все, начисто? Словно проверяя, стоит ли делиться с ним своими мыслями, Данило Петрович смерил Миколу взглядом. Бледное, выхоленное лицо и форменная тужурка на худых плечах, сросшиеся брови на запавшем переносье, прическа набок и пробор, как белая ниточка. Пахнет от него дорогими духами. Нет. Ему всего не понять. Да и зачем? «Придет время, созреет, как хлеб для жатвы, тогда, может, и скажу. Пусть лучше не знает».
А Микола удивленно всматривался в отца. Что это он вдруг замолчал? Глаза налились кровью, дергает усы, бороду, испытующе заглядывает ему в глаза?
— Вам нездоровится? — спросил Микола заботливо.
Кашпур смягчился. Взволнованный вопрос согрел душу.
— Сын, — сказал он громко, — единственный сын! «Данило Кашпур и сын» — это фирма. Кончай скорее твой политехникум. Инженер мне нужен, чтобы свой был, кровь от крови, плоть от плоти. — И Данило Петрович тряхнул головою. — Ладно! Что там у вас в Киеве? Хвались!
— Беспорядки, — отозвался Микола. — На заводах забастовка была, студенты тоже манифестацию устроили. Ходили по улицам.
— И ты ходил?
— А как же. Только не с ними. С товарищем с тротуара глядели, как полиция их нагайками, словно стадо. Крик, стоны, а полицейские верхами…
— Так им и надо! — рассердился Кашпур. — Правильно, нагайками по спинам, без жалости. — Он зло размахивал правой рукой, словно держал в ней арапник, а перед ним стояли студенты.
— У нас тоже, — сказал он, немного успокоясь, — нашлись такие, что книжечки разбрасывали! Принес староста
Я сразу к Фролову направил. Только какая же из него полиция? Пьяница… Да, бунтуют люди. Бунтует народ. Зря бунтуют. На чужое руку заносят.
— На чужой каравай рта не разевай, — вдруг прозвучало в дверях. Феклущенко стоял на пороге, протягивая газеты. — Газеты, — почтительно вымолвил он совсем другим голосом, словно первую фразу сказал кто-то другой. Он вошел неслышными шагами и положил газеты на край стола у самовара.
— А у нас какие порядки? — спросил его Микола, думая о Домахе.
— Мужик у нас смирный, — ответил Феклущенко, — да ведь и тихая вода плотины рвет. Да-с. Так что мы следим. Следим в меру сил своих-с. Батюшка Ксенофонт премного сведений имеет, через него исповедь и причащение идут. Только я думаю, Данило Петрович, что книжечка к Беркуну не с неба упала.
— Что, узнал? — спросил Кашпур, — Говори, не финти! Не люблю!
— Доложу. В одну минуту. Дубовик был у нас, Петро Чорногуз, браток Максима из Лоцманской Каменки. Так, значит, он — бывший бунтовщик, на «Потемкине» бунтовал… и теперь с революционерами.
Отец и сын насторожились. Довольный произведенным эффектом, Феклущенко разрешил себе ближе подойти к столу и даже сесть на краешек стула.
— Разведал я все. Саливан его пригрел, А он книжечки те сплавщикам незаметно всучил. Да-с. А теперь его прихлопнули. Под замок! — Феклущенко положил руку на руку и прижал их к столу. — Я, Данило Петрович, следуя вашим наставлениям, глаз среди сплавщиков имею. Мне оттуда все известно, все.
— Это хорошо, хвалю, — улыбнулся Кашпур.
— Мужик он хоть и воде брат, а мутен в мыслях, прозрачности в мозгу у него, как, примерно, в днепровском русле, не видать. Насквозь не проглянешь. Я и еще кое-что разузнал…
— Говори, говори, — торопил Давило Петрович, — чего про запас держишь?
— Помалу, Данило Петрович, помалу, ххе-хе-хе, — умозаключаю, что по всем фактам книжечка к Беркуну попала из рук Марка Высокоса — есть такой молодой плотовщик, сирота, тоже Саливон, царство ему небесное, в люди вывел…
— Ну, и что? — спросил Микола заинтересованно..
— Я, значит, и умозаключаю, что на него большое влияние Петро Чорногуз имел.
— Надо на него в полицию, — пожал плечами Микола.
— Нет, нет! — замотал головой Феклущенко. — Мы сами тихонько, как в своем дому, приглядимся, прислушаемся, ниточку за ниточкой к рукам приберем, а тогда, конечно, и в полицию можно.
— Клад он у вас, папа, — весело отозвался Микола. — Настоящий клад. Это же целая охранка.
Феклущенко, низко склонив голову, довольно улыбался. Но тотчас же поднялся и такими же неслышными шагами, как и вошел, исчез из столовой. Часы на стене пробили одиннадцать раз. Мелодичные сильные удары прозвенели в тишине. Кашпур вздрогнул, словно от холода.
— Ну, я отдыхать. Утром поговорим. Иди спать и ты. Устал ведь.
Как только Данило Петрович переступил порог кабинета и вновь очутился на кушетке, перед ним встало во весь рост то страшное, что должно было произойти этой ночью. Он заспешил, точно боялся опоздать куда-то. Сбросил туфли, надел сапоги, взял фонарь, что стоял в углу между столом я книжным шкафом, быстро оделся и, стараясь не шуметь, вышел. Несколько секунд постоял на лестнице террасы. Вдохнув крепкий морозный воздух, спустился в парк.