Днепр
Шрифт:
Гремич перевел дух, обвел глазами Кременя, Матейку, Петра Чорногуза, Марка…
— Мы должны проявить все наше умение, всю храбрость… Оккупанты недаром наложили свои руки на Херсон… Кого там только нет? Французы — раз, англичане — два, греки — три, румыны — четыре… и, наконец, американцы. Губком хорошо знает, что туда под видом всяких советников прибыли американские буржуи… Херсон — ключ к низовьям Днепра, захватчики хотят владеть этим ключом… А поглядите, что делается в Одессе! Оптом и в розницу распродали Петлюра с Винниченком всю Украину… Но так не будет, —
— Вот спасибо губкому, — обрадовался Кремень, — такие люди нам до зарезу нужны.
Они скоро будут здесь. А вам надо принять меры, чтобы не дать захватчикам отбирать у населения хлеб, скот, вывозить эшелонами народное добро…
Ночью, оставшись с Кременем с глазу на глаз, Гремич сказал:
— Видишь, как прекрасна наша жизнь. Я частенько думаю, что потомки позавидуют нам, да и я сам им завидую, — мечтательно добавил он. — Спросишь почему? А потому, что лет через десять — двенадцать Украина станет гордостью всех трудящихся, честных людей… Дожить бы до этих пор…
— Я об этом часто думаю, — ответил Кремень, — и даже вижу эту жизнь. Какими величественными станут наши города, наши деревни, как возвысятся люди, когда они изменят своим трудом облик нашей земли… Что же, если не убьют в боях — а надо чтоб не убили, — нам теперь только и пожить… Не забуду твоих слов, сказанных в Туруханском краю: «Народ победит, за ним правда».
— За это и умереть можно честно и храбро, в бою за нашу революцию.
Они вышли из хаты. В морозном небе ясно мерцали звезды. Месяц обливал холодным сиянием занесенную снегом землю и освещал фигуры часовых у ворот. Вокруг было тихо, но Кремень как будто слышал затаенный клёкот, который вот-вот взорвет эту тишину. Зима цепко держалась за землю, покрыла дали снегами, сковала морозом. Но приход весны неизбежен.
VI
Данило Кашпур, сидя в своей Дубовке, был плохо осведомлен о происходивших событиях.
Впрочем, как всякий хищник, он чуял опасность.
Со страхом ждал он ее приближения, а вокруг юлил, бесцеремонно обо всем расспрашивая, окончательно обнаглевший Феклущенко. Данило Петрович терпеливо выносил выходки своего управителя, и это было первым признаком того, что воля Кашпура надломилась.
На селе барин не появлялся. Только с террасы смотрел на низенькие хатенки, от Феклущенка узнавал, что там делается…
На заре, в лучах солнца, почки на ветвях деревьев сверкали прозрачными капельками росы. Иногда ночью шел дождь.
Кашпур полураздетый лежал в постели и, закрыв глаза, слушал шум ветра.
Часто он вскакивал среди ночи. Тревожно вслушивался, приложив ухо к двери. Где-то совсем близко, может быть, в парке, за домом, щелкали выстрелы. Кашпур из дому не выходил. Стоял у окна и прислушивался. Проходило полчаса, и все утихало.
День был не лучше ночи. Сидели все вместе в столовой. Стол почти никогда не прибирали, так накрытый и стоял.
А в Дубовке словно мор прошел по хатам. Клонились к земле полуразрушенные тыны. Ветер забавлялся настежь раскрытыми дверьми овинов и поветей.
Стекла слезились дождевыми струями. Жестяной петух на хате старосты Беркуна глядел куда-то на восток, где клубились серые туманы, куда уходил утоптанный солдатскими сапогами тракт.
Саливонова нищая хата, казалось, еще глубже вросла в землю.
Вокруг Дубовки высились массивы лесов. Точно со всего Приднепровья сошлись сюда на великий совет крепкие многолетние дубы, клены, осокори, тополи и липы.
И на эти леса со злобою смотрел Кашпур, с откровенной тревогой — Феклущенко, с надеждой — дубовчане.
Скрылись в этих лесах старые и молодые, ушли и не появлялись. Немало дорог знали плотовщики.
Данило Кашпур это хорошо понимал и, занятый собою, утратил вкус к беседам. Молчаливость его по-своему объяснил Феклущенко.
«Грызет его досада, что добро даром пропадет», — думал он.
Запершись у себя в кабинете, Кашпур сидел за столом в раздумье. Что делать? Наконец он решился. Это произошло в день, когда в номере газеты «Родной край», случайно попавшем в Дубовку, Данило Петрович прочитал заметку:
«Микола Кашпур, куренной атаман, глава делегации директории в Херсоне…»
Это сообщение заставило Кашпура решиться. Он показал газету Феклущенку и объявил ему, что собирается в Херсон к сыну. В тот же день Данило Петрович выехал из Дубовки.
На станцию его отвозил Феклущенко. Дорога шла степью, вдоль Днепра. Кони легко несли бричку. Ехали молча, каждый углубясь в свои мысли.
— Эх, Данило Петрович! — с сердцем ударяя по коням, сказал управитель. — Что же это будет? Куда все катится?
Кашпур, окинув взглядом округу, проговорил:
— Надолго кулиш этот заварился, Денис, надолго… Еду вот и думаю, что, может, в последний раз все это вижу… Тебе совет даю… ты с мужиками сговорись, войди в доверие… А там — понимаешь?..
Управитель понял.
«Я уж войду, — решил он, — не сомневайся», — и, как будто успокоенный этой мыслью, улыбнулся и сказал:
— Вы, может, у Петлюры министром станете?..
Хозяин промолчал.
Навстречу плыли молчаливые степные просторы. Вскоре приехали на станцию.
— Что ж, будем прощаться, — вышел из задумчивости Кашпур.
Феклущенко схватил обеими руками жесткую хозяйскую ладонь, заглянул барину в лицо.
Данило Петрович смотрел в сторону, на верхушку колокольни, высившуюся над деревьями за станцией.
Стая грачей кружилась над нею.
— Ну, прощай, — тихо проговорил Кашпур.
Он сделал несколько шагов и остановился: повернул голову, будто собираясь что-то сказать, но махнул рукой и пошел дальше, уже не оглядываясь.