Днепровцы
Шрифт:
— Значит, придется оформлять приказом четыре. Так и пиши: полк в составе четырех батальонов.
— А кого будем ставить командирами батальонов?
— Давай так: кто фактически уже стоит на деле, того и будем оставлять на нем. Пиши: Харченко, Киселев…
— А сколько в батальоне стрелковых рот должно быть?
— Надо бы три, а у нас фактически везде по четыре.
— Значит, придется так и написать.
— А не получится наш полк очень уж громоздким?
— Не беда. Был бы только революционным сознанием крепок…
Таким образом, приказом узаконивались все подразделения, сами собой сложившиеся
Оформили и комендантскую команду, и музыкантскую, и санчасть. Оставалось еще решить вопрос о сложившейся в походе группе агитаторов из нашего уездного партийного актива во главе с секретарем укома Поповицким. Кулиш и Фурсенко долго ломали головы, как ее назвать в приказе, пока не вспомнили, что старейший наш агитатор бородач Чуприна собрал библиотеку и оборудовал для нее походный фургон. Вспомнив про это, сразу решили: Чуприну назначить начальником клуба и группу агитаторов числить при нем.
Прочитав проект приказа, Прокофий Иванович долго вертел его в руках, глядел на бумажку с сомнением, потом подал ее комиссару.
— Как думаешь, Василий, комар носа не подточит?
Комиссаром полка был назначен Василий Лысенко, однорукий парень с протезом, бывший студент, работавший некоторое время в Днепровском укоме партии. Он и в полк пришел в студенческой фуражке, едва державшейся на пышной черной шевелюре. Он тоже был слаб в штабных делах и, прочитав приказ, сказал:
— Надо с кем-нибудь посоветоваться.
Таран посоветовался с Поповицким, а потом еще дня два протаскал бумагу в кармане, прежде чем вывел по ней мелким почерком собственноручную подпись: П. Таран.
Так было и в дальнейшем. Беря в руки любой письменный документ, Прокофий Иванович сразу терял всю свою решительность. Зная это, его бывший адъютант Амелин не заводил канцелярии, приказы и распоряжения передавал на словах и все, что нужно, надежно хранил в памяти. Незаменимый это был человек при Таране, и никогда бы они, наверное, не расстались, если бы не женились оба и почти одновременно на сестрах-красавицах, служивших у Фальц-Фейнши горничными, а потом устроившихся у нас в санчасти. Только потому Таран и отставил Амелина от себя — считал невозможным, чтобы адъютантом у него был свояк.
ДЕСАНТ В АЛЕШКИ
Деникинцы готовились к переправе через Днепр, чтобы атаковать Херсон, а мы снаряжали свой десант в Алешки.
Шли разговоры: для чего это нужно? Одни говорили, что эта вылазка должна показать белым нашу силу, другие считали, что главная цель — захватить оружие, которого в полку не хватает, особенно пушек (их было всего две, и те без прицелов). А кое-кто из новых людей считал, что все дело в нашей привычке к партизанским налетам, и поругивал командира за нежелание кончать с партизанщиной.
Но как бы то ни было, однажды ночью десантники на шлюпках и баркасах местных рыбаков переправились
— Завтра встретимся в Алешках. А теперь, друзья, в добрый путь, — заключил командир свою короткую речь.
Бойцы начали рассаживаться по лодкам. Возле одной из лодок возник жаркий спор между стрелковым взводом и разведчиками. Спорили о том, кто должен плыть первым. Разведчики решительно отстаивали свое право, но стрелки никак не хотели уступать им. Подошел Таран и поддержал разведчиков. Стрелки обиделись — оказалось, что среди них много местных алешковских и збурьевских рыбаков…
Первые лодки, оставляя позади Днепр, подымались уже вверх по течению Конки. А на Перебойне все еще продолжалась посадка десанта: в нем участвовало два батальона, больше тысячи бойцов.
— А что, хлопцы, могучий флот? — говорил Таран, расхаживая со своей свитой по берегу. — У противника такого нет, у него — байдарки с копытами. Беда только, что эти казацкие байдарки на абордаж не возьмешь — брыкаются дюже.
Командир, комиссар и мы, сопровождавшие их, оставили Перебойню последними. Но наш путь лежал не в Алешки. Мы вернулись на катере в Херсон, где оставались еще главные силы полка.
Утром, только выползло солнце на край света, мы уже снова были на пристани. Никто еще не знал, успел ли наш десант высадиться до рассвета и что там происходит в Алешках.
Командир вошел на катер и остановился у рубки, когда на бугре за пристанью появился невысокий светло-русый паренек. Он бежал, махал черной шапкой, что-то кричал.
Прокофий Иванович приказал погодить с отплытием, и спустя минуту паренек стоял уже на трапе.
— Товарищи, прошу вас, возьмите меня в Алешки, — умолял он.
— А чего тебе туда? — спросил Таран.
— Да я из Таманской армии, — ответил тот. — Вы же знаете Матвеева — мы ушли с ним в Крым, потом держали фронт на Таманском полуострове, а потом на реке Лабе вели бои. Там много наших днепровцев погибло, а я, как видите, уцелел. Отходил через калмыцкие пустыни в Астрахань, болел тифом, но выздоровел. Потом попал в Одиннадцатую армию, был ранен, лечился в Саратове, и после излечения комиссия дала мне два месяца отпуска домой. Но как туда попадешь — белые путь отрезали. Вот я и хочу вступить в ваш полк добровольцем. Останусь с вами, пока всех белых не уничтожим.
Это был наш веселый и неутомимый искатель счастья Митя Целинко, с которым мы простились в Севастопольском порту.
— Прошу вас, хлопцы, возьмите своего земляка! — взмолился Митя, обращаясь уже к тем, кто знал его.
— Ручаетесь? — обернулся в нашу сторону и Прокофий Иванович.
— Ручаемся.
— Ладно, — согласился командир. — Садись, да будем отчаливать. Винтовку сам достанешь себе в Алешках.
И катер двинулся знакомой уже дорогой — к Перебойне. На этом острове он стоял у причала минут двадцать, и все это время Прокофий Иванович расхаживал по берегу, разговаривал с начальником заставы Гришей Мандусом, часто к чему-то прислушивался, поглядывая в сторону плавней.