Днепровский вал

Савин Владислав

— Задача! — заметил Елезаров. — Только не понял вот. Вы сказали «общественный механизм», а это какая-то Контора Глубокого Бурения выходит, причем еще одна. Если так, то отчего ее же, родимую, не озадачить?

— Общественный механизм будет, — заявил Пономаренко. — Ну нельзя все на одного Вождя вешать, что на самом верху, что пониже. Он тоже может ошибаться — человек же, а не бог. И значит, должен быть предусмотрен механизм «обратной связи», как вы называете, чтобы можно было зарвавшегося одернуть, а то поступают уже сигналы из среднеазиатской республики на небезызвестного вам объекта «кукуруза» — вот на нем и опробуем. С другой стороны, критиканства быть не должно, критика должна быть конструктивной и ответственной. И нет у нас непогрешимых Вождей — что вы так смотрите, товарищ Елезаров, это мне сам товарищ Сталин сказал! — обязательно должна быть «защита от дурака» на самом верху. В то же время никакой всеобщей демократии быть не может по той простой причине, что субпассионариев на пушечный выстрел нельзя подпускать к принятию каких-либо решений. Так что общественный механизм будет, и нам предстоит придумать его, запустить, отладить. И, естественно, Контора, как вы выразились. Работающая, как я сказал, в тесной связке с органами, но их не дублирующая. Потому что, грубо говоря, они реагируют, когда что-то уже совершено, а у нас основная работа будет «на опережение», лишь по обнаружению тенденции, когда, юридически говоря, виноватых еще нет. И целью будет, чтобы эти виноватые ими не стали вовсе — отказались от своих заблуждений или же раскаялись, отреклись — карать лишь в самом последнем случае, упорствующих, когда никак нельзя иначе.

— Так это прямо инквизиция какая-то выходит, — крякнул Сирый. — Средневековье.

Мы не звери, что вы, что вы! Мы везде — но нас не надо замечать. Днем и ночью мы готовы Вас самих от ваших мыслей защищать. [12]

— Инквизиция? — поднял брови Пономаренко. — А что, в этом что-то есть! Тем более, ее никогда не было на Руси, а значит, нет и отрицательного смысла этого слова. Государственная инквизиция; тем более что, как я сказал, религия, секты и всякие там пророки — это тоже наши клиенты. Любое государство обязано бороться с инакомыслием, вопрос лишь, делать это грубо и топорно, проливая кровь и порождая мучеников, или тонко и ненавязчиво, привлекая несогласных на свою сторону. А что до средневековья, то вы ошибаетесь. Идеи и принципы, что я озвучил, взяты мной из книги «Психологическая война» издания ваших девяностых, которая, судя по обложке и отсутствию штампа, находилась в свободной продаже. И предисловию, где сказано: «Для широкого круга лиц, занятых политической деятельностью, конкурентной борьбой, рекламным бизнесом». Так что методы все не наши, а ваши.

12

Семаков Леонид. Куплеты инквизитора.

Смелкова Анна.

Северодвинск, 22 июня 1943

Пошел третий год войны. Два по календарю, а сколько по жизни?

И много лет спустя, вспоминая что-то у нас, будут говорить: «Это было до войны» или «после войны». Но ведь и сейчас мне кажется бесконечно далеким: весна сорок первого, второй курс универа, прогулки по набережной в белую ночь… С Аркашей Манюниным, гордостью нашего курса, будущим академиком и, без всякого сомнения, светилом советской науки. В него были влюблены все наши девчонки, но так вышло, что он жил на Чкаловском, рядом со мной, и часто меня провожал. Хотя мы даже не целовались ни разу, только вели разговоры на всякие умные темы. И если бы не было войны… Впрочем, кто знает, что было бы «если»?

И ведь я встретилась с Аркашей сейчас, в Москве. Он все такой же: сутулый, волосы всклокочены, те же круглые очечки — его из-за близорукости в армию не взяли. Он проездом из эвакуации в Ленинград возвращался — столкнулись на улице, бывает такое не только в романах. Пять минут поговорили, и такое ощущение, что он таким же мальчишкой остался, а я старше его лет на десять. Он умный, хороший — вот только теперь у нас не могло бы быть совсем ничего. Потому что он в тылу, в эвакуации — а я в белорусских лесах с СВТ бегала, а до того в Минске должна была немцам улыбаться: «Чего изволите, герр?»

Жизнь тогда казалась безоблачной, а будущее светлым: можно заниматься чистой наукой и жить как все. А сейчас думаю, а может, меня судьба жить оставила, а не погибнуть как в ином мире — затем, что другая война впереди? Нет, не та, которая там так и не случилась, с атомным апокалипсисом, а незаметная, за умы и души наших людей? Чтобы через полвека те девчонки мечтали выйти замуж за ученых и инженеров, а не за «деловых»?

Ну вот, компьютер загрузился. Ввожу пароль, выбираю и запускаю программу, которую лейтенант Мамаев специально для меня на Делфи написал. Как он мое умение назвал — «продвинутый юзер»? Пользоваться умею, чем показали, а вот самой что-то изменить не получается — Мамаев сказал, чтобы в редактор не лезла и не пыталась, и в конфиг тоже, настройки собью. Ну и ладно, мне хватает…

Чем занимаюсь? В общем, тем же, что в минском подполье, только наоборот. Там по крупицам информации надо было восстанавливать картину — ну, а здесь подсовывать искаженную вражеским шпионам. И если тот американский клоун здесь один, и до сих пор в госпитале валяется — Ленка его подкармливает, Женечкой называет, а попутно впаривает дезу, в виде сплетен и слухов, — то британцев несколько десятков, копают не так нагло, но упорно, по капле, по зернышку собирают те же слухи, а после кто-то, наверное, пытается свести все вместе, как вазу из осколков склеить — полностью не получится, но хоть форму представить. И делают это они в основном через наших девчонок: кто-то, по дурости, бескорыстно, «ай лав ю», а кто-то за барахло, — и если первых я еще понять могу, то вторых, предтеч будущих «интердевочек», придавим после без всякой жалости — все они вот здесь сидят, на карандаше. Вернее, в компьютере — учил меня дядя Саша схемы чертить: кружок с именем и стрелки, кто с кем связан, в каком отношении, какая информация по какой цепочке идет — так много ли на бумаге поместится, а на компьютере без ограничений. Очень легко отследить, чужая информация откуда впервые пошла, а своя чтобы из разных источников друг другу не противоречила, а вроде бы и подтверждала. Хотя, как дядя Саша повторял, «это им надо осколки непротиворечиво складывать, пусть у них голова о том болит». Ну и если что-то правдивое утечет, то утонет в этом море дезы, как в дымовой завесе. Я не знаю, как бы у меня получалось в Минске работать, если бы в гестапо кто-то этим целенаправленно занимался, да еще с компьютером. Помню, у Якова Исидоровича Перельмана была картотека, такая хитрая система из карточек с отверстиями и спиц, которая позволяла мгновенно извлекать из ящика нужное по ключевым признакам; так в компьютере это делается запросто, лишь задать отбор и кнопку нажать.

Наши Николаев освободили и Одессу. И в Белоруссии наступление, скоро ли Минск возьмут? Год еще, и кончится эта война, какая жизнь дальше будет? И чего этим «союзникам» надо, не могут в мире жить? Даже сейчас, не только слухи собирают, но и распространяют свои, вредоносные. Например, что Архангельск и земли вокруг будут после сданы англичанам в концессию, в уплату за ленд-лиз. Вот победим, и придется к новой войне готовиться — или такими сильными стать, чтобы никто напасть не решился? На завод пленных французов прислали, так их с немцами в одну бригаду ставить нельзя, до драки доходит. За то, что, оказывается, во Франции Виши до недавнего времени жить было и веселее, и сытнее, чем в Германии — что раньше на армию тратилось, теперь на развлечения и роскошь. Хорош же праздник — под чужим сапогом! А Михаил Петрович говорил что-то: один поход К-25 по деньгам — это как все население СССР твердокопченой колбасой три дня кормить, ну а построить такой корабль, так вообще! И пусть, без колбасы проживем, зато никогда не будет так, как в сорок первом!

Хотя жизнь довоенная сейчас как сладкий сон вспоминается. Вот отчего мне «Сердца четырех» так понравились, даже больше чем фильмы с Орловой! Год выпуска — лето сорок первого, как раз перед — а на экраны вышла лишь сейчас. Нельзя жить все время как в бою, не выдержать. Как мы с Михаил Петровичем тогда от дождя бежали! Вот серьезный человек, адмирал — а так нравится мне в нем что-то совсем мальчишеское разбудить! Гроза, ветер, молния сверкнула, а мне хорошо так, и он улыбается. Смотрим друг на друга, с меня шляпу сдунуло, и даже бежать за ней не захотелось. Затем дождь пошел, я зонтик открыла, его сразу ветром вывернуло, пришлось в какой-то беседке спрятаться. Вокруг ливень стеной, а мы по-прежнему за руки держимся и целоваться хочется — отчего не решилась, дура? А после дождь кончился, летние грозы долгими не бывают.

Вот повезло мне с родителями, что папа с мамой и друг друга любили по-настоящему, и меня тоже. Оттого жду я, что буду для кого-то самой-самой, единственной и лучшей, и он для меня тоже — и на меньшее не согласна! Ну, а те, кто сошлись-разбежались, это просто люди несчастные, кому не повезло свою половинку встретить. Или кто не любя живут вместе, как жизнью не своей. А вот как мои папа с мамой… За что их убили фашисты проклятые?! Надеюсь, что и от меня полсотни фрау овдовели и столько же киндеров осиротели, а хоть бы и вдесятеро больше — они родителей моих не стоят! Чтобы не было в этой истории, в отличие от той, живых фашистов, а любой, кто высунулся бы, «ветеран СС», заранее писал бы завещание. Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается — ну, может, и я с этим соглашусь, когда наши Берлин возьмут. Мы после по улице шли — я Михаил Петровичу про Белоруссию рассказывала, — он до моего плеча дотронулся, я сначала не поняла. Да нет, не болит, у СВТ отдача слабее, чем у мосинки, бой, правда, хуже, но за триста-четыреста метров в голову попадаю уверенно. Слышала, что даже у мужиков бывает отходняк после первого убитого, а у меня не было. Наверное, потому, что в Минске я на фашистов вблизи насмотрелась — не люди они для меня. Найти бы так же тех, кто виноват, что там, через пятьдесят лет, все рухнуло! И здесь может, если мы ничего не изменим.

Разговор вспоминаю, еще давно, когда на К-25 книги привезли для библиотеки, взамен тех, что «из будущего», которые сейчас в Москве изучают. Одна классика, старье — да нет, товарищи офицеры, читать надо уметь, вопросы-то те же остались, по правде жизни. Товарищ Сирый сказал: «Вот возьмем первую попавшуюся, что это — Тургенев, „Накануне“? Был бы я гениальным режиссером в далеком и непрекрасном будущем, экранизировал бы, отбросив антураж девятнадцатого века и перенеся действие в эпоху позднего застоя. Отец Елены — какой-нибудь начальник средне-высшего звена, парт- или хозноменклатура. Шубин с Берсеневым — обычные совслужащие, кто на работе с девяти до шести. Зоя — обычная студентка, мечтающая, чтобы замуж, дом, дети. Курнатовский — это молодой перспективный второй секретарь, обещающий со временем стать Первым. Инсаров — это какой-нибудь пламенный и твердокаменный революционер из Латинской Америки — „слышишь чеканный шаг, это идут барбудос“, — временно учится в Союзе, но мечтает вернуться и сбросить какого-то диктатора или хунту. Ну, а Елена просто опоздала родиться, в войну была бы еще одной Ульяной Громовой или Любовью Шевцовой, но в позднем Союзе куда податься пассионарной натуре? И вот они встречаются, и в отличие от всяких там лав-стори, только увидели друг друга и — ах! Там, если помните, она сначала цель полюбила, „эти слова даже выговорить страшно, так велики“, а уже после человека. Дальше все по сюжету, и ведь никто не сказал бы: „А при чем тут Тургенев?“ Ну что, вышел бы из меня Микита Нахалков? Или вот тургеневские же „Отцы и дети“ возьмем — нет, тут, пожалуй, уже время перестройки, а не застоя, тогда как раз такие типажи полезли. А слабо взять так же любой роман и на иное время повернуть?»