Дневник Дракулы

Сегида Лариса

Осенью 1444 года трансильванский губер-натор Хуньяди и король Польши Ладислав Постум начали поход против турок и тем самым бросили вызов отцу. И снова разумная предосторожность спасла его от необдуманных действий. Отец отказался от личного участия в походе, но отправил на помощь небольшой отряд из четырех тысяч солдат под предводительством моего старшего брата Мирчи. Наши с Раду жизни висели на волоске и зависели от исхода военных действий. Отец послал трогательное письмо старейшинам города Брашов, пытаясь оправдать свою двойственную, нерешительную политику: «Пожалуйста, поймите, я позволил убить своих маленьких детей ради мира христиан. Я и моя страна – всего лишь вассал империи». Но разве политики способны слышать голос человеческого сердца?

К нашему счастью и великой беде венгров, поход закончился под Варной турецкой победой и смертью польского короля Постума и папского

посла кардинала Чезарини. Турки ликовали, и это смягчило нашу с Раду участь. Любимец Мурада II, мой красавчик братец, был спрятан самим султаном в его покоях. Меня доставили туда же чуть позже по просьбе брата, за что ему низкий поклон. Теперь он восседает на моем троне и наверняка сожалеет о том детском порыве: не спаси он меня тогда – княжеский титул достался бы ему гораздо раньше. Турецкие султаны еще с тех времен прочили своему любимцу валашский трон и берегли его дражайшую персону в роскошных гаремах до моего нынешнего свержения. Раду с малолетства уяснил, что лизать пятки проще, чем шипы, есть мед из рук кормящего легче, чем добыть его самому. Свою свободу он променял на подчинение. Меня не любили, но не лишали жизни.

Каждый день я видел убийство и каждый час ждал своего. Я стал зверем с тонким чутьем в ожидании смерти, во сне и в часы бодрствования. Именно тогда я понял, что жизнь человека – самая не существенная из всех ценностей. Ею распоряжаются такие же смертные люди, а не Высший Разум. Его не волнуют перипетии маленьких созданий. Он отдал нам на поруки наши рождения и кончины. Мы слишком ничтожны и несовершенны для Его интереса и вмешательства. С тех пор я перестал относиться к жизни человека как к чему-то, имеющему божественное предназначение. Богу, Всевышнему безразличен конкретный человек. А человека, в свою очередь, волнует только личный покой, который для каждого складывается из paзныx по величине cocтaвляющиx. Но сами составляющие всегда одни и те же: деньги, здоровье и власть. Все они есть у каждого – у пастуха с его мелочью на выпивку, лихой способностью без устали гоняться за скотом и ограниченной солнечным днем властью над ним, и у короля – с его казной, мигренью и господством над людьми.

Я и Раду в плену турок подавляли волю отца. Великое благо, кое они дарили нам, сохраняя наши жизни даже вопреки отцовскому отступничеству от договора непротивления, было тем плюсом, который заставил Влада Драк'yла вступить в новые переговоры.

А церковный мир обвинял отца в предательстве. Его абсолютно не волновала причина нерешительности отцовских действий в последнем военном походе, которой являлись мы, его дети. Но те же высоконравственные христиане легко простили Хуньяди его позорное бегство с поля сражения под Варной. Он дрожал за свою жизнь и бежал тайно, через всю Валахию в родной трансильванский замок. Мой отец Влад Драк'yл и мой старший брат Мирча выступали на военном совете в Добрудже и требовали суда и экзекуции Хуньяди за бедствия, что претерпела христианская армия в последнем злополучном походе. Слава отца как смелого, решительного военачальника и честного господаря помогла сместить бич обвинений с него самого на Хуньяди. Позже испытанное на том военном совете унижение Хуньяди выместил на отце сполна. К этому примешивалась и давняя его неприязнь к самостоятельному валашскому князю, коим был мой отец. А отцовский брак с молдаванкой еще больше раздражал трансильванского губернатора. Отношения между княжествами Валахией и Молдовой так упрочились, что мешали полноправной власти Венгрии над Валахией. Хуньяди жаждал свергнуть отца с трона и взамен его, независимого и сильного, усадить туда слабовольную, послушную пешку.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

Первые два часа меня неистово грызла совесть. Моя бестактность, беспардонная провинциальность, простодырость слепили из меня дрянь, попросту говоря «глазок», то есть предателя. «Динка по прозвищу «глазок» подвела к смертному одру родную бабулечку, намереваясь захватить ее роскошные апартаменты как единственная наследница оного», – изрыгнет какая-нибудь бульварная газетка, массы осудят, соседи заклюют. Всевышний проклянет со всеми потрохами. Никому ведь не объяснишь обычное молодое любопытство и нетривиальность родственных отношений. Хотя, быть может, мысли о бабкиной смерти пока преждевременны, а придуманные мною последствия сильно преувеличены. На такие тумаки, какими старуха щедро меня награждала, способен разве что крепкий, а не трухлявый организм. Думаю, все обойдется, и хозяюшка вернется под родной кров. Она, может, и заболела-то первый раз за всю свою жизнь!

Ну, все. Хватит заниматься разлагающим душу самобичеванием. Любопытство –

стимул к познанию. Совесть же часто гундит без надобности, чтобы только тем самым напомнить лишний раз о своем существовании. Надоели красивые слова о правильности, пора действовать без оглядки на нудный внутренний голос. Может, старуха и мужа своего на тот свет отправила? С такой разве проживешь?! Выведу ее на чистую воду. Заносчива до неприличия. Не барыня ведь, а ведет себя, будто торчит рубиновой звездой на вершине кремлевской елки. Всё. Начинаю тщательнейшее изучение всего квартирного пространства.

Библиотека меня сильно волновала. Но я оставила ее на сладкое как самое желанное.

Возле музыкальной гостиной, тоже в нише, я обнаружила невысокую дверь, будто в чуланчик или кладовую, из замка которой торчал ключ. Забыла его спрятать от меня!

Дверь легко открылась, и я увидела аккуратный вещевой и продовольственный склад. У одной стены стоял широкий комод и платяной шкаф с бабкиным гардеробом.

Фасоны и ткани платьев привели меня в восторг. Черный панбархат в виде цветов на канареечном шифоне, сиреневый крепдешин в неимоверных складках, бело-снежная парча с американской проймой и открытой до ягодиц спиной. Далее висели шубы: белая короткая котиковая с муфтой, голубая из норочки, прямого покроя и с огромным королевским воротником, черная из каракульчи, расклешенная в пол, и пастельных тонов габардиновые пальто. Но самой классной вещицей оказался лимонного цвета лайковый плащ с искусственным под леопард шалевым воротником, черными металлическими пуговицами с изображением готического замка.

Внизу на полочке в полиэтиленовых мешочках стояло несколько пар дамской выходной обуви: черные бархатные туфли с бантом, отороченным золотом, бежевые на высоком, толстом, прозрачном каблуке из оргстекла, туфли с вышивкой по коже и ткани, с люрексом, бисером, на каблуках в виде рюмочки, шпильки, даже в виде песочных часов – создавалось впечатление, что это гардероб театральной актрисы ранга Марлен Дитрих.

Комод был начинен шелковыми и фильдеперсовыми чулками, тонким, очень изящным заграничного производства женским бельем, заботливо проложенным ароматическими салфетками и мешочками с лавандой, шифоновыми шарфами ярких расцветок и прочими интимными дамскими вещицами.

Еде, которой, казалось, нет места в бабкином существовании, был уделен сундук, обтянутый кожей, с парой узорных замков-пряжек. Внутри него я обнаружила склад сухих и законсервированных полуфабрикатов иностранного производства, но что самое забавное, – военного времени! Все было любовно уложено и на-поминало музейный экспонат. Чем (если она не при-касалась к этому) бабулька питалась и где – оставалось для меня загадкой. Кухни в квартире я так и не обнаружила. Возможно, это помещение когда-то было кухней, на что намекала вентиляционная запыленная сетка под потолком.

Я вернулась в бабкину спальню. Судя по ее шмоткам, кокетка она была еще та! Про деда своего я ничегошеньки не знала, кроме того, что кто-то ведь зачал моего отца и дал ему отчество Михайлович, Прометей Михайлович, а я, стало быть, Дина Прометеевна. Смешно. «Отпрыск дарящего огонь» – надо было так и записать в графу о моей национальности.

За дверью спальни я нашла механизм, контролирующий положение портьер. Я нажала кнопку, они раздвинулись и явили мне чудо из нескольких тысяч томов. Библиотека не пестрела разноцветными подписными корешками: темные в кожаных переплетах издания довоенного, дореволюционного, «до» и еще раз «до» времени были ее жителями. Уйма словарей – русско-немецкий по анатомии, немецко-русский по биологии, русско-английский по химии, русско-венгерский и венгерско-русский, латинско-венгерский, энциклопедические по астрономии, астрологии, философии, демографии, лингвистике, фразеологические, этимологические, словари идиом, обратных слов на разных языках, справочники по древнерусскому, валашскому языкам, латыни, книги по грамматике, стилистике, исторические хроники венгерских королевских писчих на латыни. Да-да, я вспомнила, что вся феодальная европейская литература пользовалась не национальными языками, а латынью. Далее альманахи научных исследований по истории восточно-европейских стран. Две полки медицинской литературы. В целом же библиотека представляла поле деятельности лингвиста, историка, энциклопедиста-эрудита с глобальной исследовательской задачей досконально изучить прошлую культуру, высветить в ней неизведанное и тем самым удивить современный пресытившийся информацией и открытиями мир. Похоже, все эти книги действительно изучали, в отличие от большинства книжных спортсменов-коллекционеров, – во многих из них виднелись пожелтевшие закладки с надписями на непонятных мне языках.