Дневник эфемерной жизни (Кагэро никки)
Шрифт:
Старший брат обладателя этой рясы тоже был буддийским монахом, поэтому я просила его возносить за меня молитвы, но вдруг услышала, что он скоропостижно скончался. Я очень жалела младшего брата усопшего, когда представляла себе его чувства. Мысли у меня путались: «Отчего это с людьми, от которых я завишу, так выходит?». Я часто посылала ему сочувственные письма. Тот, с которым случилась такая беда, при жизни служил в храме Унрин-ин, Павильон Облачного леса. Когда завершились по нему церемонии сорок девятого дня, я написала:
Кто б мог подумать? Оставив Облачный сей лес, Он,Так у меня выходило, а в той печали, в какой пребывали тогда мои собственные чувства, они блуждали, как говорится, и над степью, и в горах.
В мелкой суете прошли и осень, и зима. В одном со мною доме жили только старший брат и моя тетя. Несмотря на то, что она была для меня все равно, что родительница, думая о том времени, когда матушка была еще жива, я целые дни проводила в слезах. Тем временем, год сменился, наступила весна, а потом и лето. Пришло время проводить обряды, связанные с годовщиной смерти.
На этот раз их проводили в том горном храме, где матушка скончалась. Я слышала, как закононаставник сказал нам:
– Вы собрались сюда совсем не для того, чтобы любоваться осенними горными склонами. В том месте, где она когда-то закрыла свои глаза, постарайтесь проникнуть в толкование смысла сутр.
После этого память мне отказала, и потом я уже ничего не помню. Закончив то, что должны были совершить, мы возвратились по домам. Я снова сняла траурные одежды, темно-серого цвета вещи, и все, вплоть до веера, подвергла очищению.
Одежды траурные Очищаю в речке, Которая из берегов выходит Из-за потока Горьких слез моих, -так я думала и неудержимо плакала, ничего никому не говоря вслух.
Закончилась годовщина смерти, наступила обычная повседневность, когда я, не для того, чтобы сыграть, а чтобы очистить инструмент от пыли, взяла в руки арфу-кото и извлекла из нее несколько звуков. Услышав их, я подумала, что вот были траурные запреты на игру, но, к сожалению, все они оказались такими мимолетными, - и тут принесли стихотворение от тети:
Я только что услышала Звук арфы, Молчавшей до сих пор, И стало снова На душе печально.Хотя в этом стихотворении ничего особенного не было, но когда я снова все представила, то заплакала пуще прежнего.
Та, кого не стало, Нас уже не навестит, Хоть и вернулись дни, Когда звенеть нам могут Струны арфы.Между тем, моя младшая сестра - одна среди многих доставлявшая мне приятные мгновения, - нынешним летом должна была отправиться в далекую провинцию. Теперь, когда период траура завершился, она стала готовиться к отъезду. Подумав об этом, я решила, что печалиться о разлуке с сестрой было бы глупо. Я приехала увидеться с нею в день ее отъезда. В качестве прощальных подарков я принесла с собой пару нарядов и шкатулку с приборами для письма. Перед отъездом в доме сестры поднялась огромная суматоха, но мы с отъезжающей не могли даже как следует видеть друг друга, только заливались слезами, сидя одна напротив другой. В это время в доме все твердили:
– Ну зачем
– Имейте выдержку!
– Это очень дурная примета.
И тут мы с сестрой увидели подъезжающую карету. Не успела я удивиться, как узнала, что она из дома, за мной.
– Скорее возвращайтесь. Сюда, пожалуйста, - услышала я, подошла к экипажу и села в него. Сестра моя тогда была одета в двойной утики цвета индиго, а на мне было тонкое одеяние цвета алых опавших листьев. Мы с нею поменялись нарядами [38] и расстались. Были уже десятые числа девятой луны. Вернувшись домой, я опять горько заплакала, до того безудержно, что мне сказали:
38
Поменялись нарядами– по-видимому, на память друг о друге.
– Ну зачем так-то, это не к добру.
Теперь я была занята думами о том, что в это время она, видимо, проезжает через горную заставу... Луна светила очень ясно, и я сидела, пристально всматриваясь в нее, до тех пор, пока тетя не встала, не заиграла на кото и не произнесла:
Чтобы не задержали ее У заставы Афусака, Я без остановки Играю на лютне, И звуки, как слезы, текут.Выходит, еще один человек, как и я, все это время думал о ней же.
Я тоже думаю О той заставе В горах Афусака. Когда названье это слышу, От слез не просыхают рукава.Пока я была озабочена такими думами, пришел к завершению год.
В третью луну, как раз, когда Канэиэ приехал ко мне, он внезапно заболел, и я, уязвленная его жестокими страданиями, принялась очень заботливо за ним ухаживать.
– Мне очень хочется остаться здесь, - говорил Канэиэ, - но, что бы я ни делал, я обязательно буду доставлять тебе большие неудобства, поэтому я лучше уеду отсюда. Ты не думай, что я такой черствый. Все это случилось так неожиданно, и у меня сейчас такое чувство, что больше мне не жить. Это очень горько. Ах, как это печально, что вот я умру, а ты совсем не будешь меня вспоминать.
Видя, как он при этих словах плачет, я совсем перестала что-либо понимать и тоже залилась слезами.
– Не плачь, - говорил он, - это только увеличивает мои страдания. Что меня, действительно удручает, так это то, что мы разлучимся так неожиданно. Как ты собираешься жить дальше? В одиночестве ведь не останешься. А если так, не выходи за другого до тех пор, пока длится по мне траур. Если я даже не умру и буду жить, думаю, что теперь навестил тебя в последний раз. Даже если останусь жить, сюда больше не приеду. Пока я находился в расцвете сил, то думал во что бы то ни стало все наладить, а если теперь умру, - это, видимо, и будет концом наших с тобою встреч, - так он говорил, лежа в постели, и горько плакал.
Потом Канэиэ подозвал тех из моих людей, которые были в доме, и сказал:
– Видите ли вы, какие чувства я испытываю к вашей госпоже? Если теперь я уеду, то думаю, что умру, и мы с нею не предстанем друг перед другом лицом к лицу - думать об этом невыносимо.
Все плакали. Сама я и вовсе не могла ничего сказать, только заливалась слезами.
Пока все это происходило, самочувствие больного становилось все тяжелее. Потом объявили, что за ним подан экипаж, помогли сесть в него, и, опираясь на спутников, Канэиэ отправился в путь. Обернувшись, он пристально смотрел на меня и выглядел очень печальным. Обо мне, оставшейся на месте, нечего и говорить.