Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте. 1941 – 1943
Шрифт:
На рассвете мы вышли наружу и наблюдали черный дым от разрывов снарядов на краю леса, наползающий к нашим огневым позициям. На артиллерийских позициях один человек получил ранение. Около ста двадцати снарядов среднего калибра упали около НП. Мы открыли заградительный огонь всей своей мощью, сделав от восьмисот до тысячи выстрелов, но на самом деле говорили, что их было почти две тысячи, и половина из них – по Р. Наши собственные потери были невелики, а позднее на НП сообщили, что штурм Р. был сорван огнем нашей батареи.
Эшелон снабжения прибыл в 4.00. В 14.00 в
Я все еще помню, как мы качали головами, когда получили первый местный фургон, когда еще были в Кульме. Это был тип автомобиля с решетчатой надставкой борта кузова, такой, какие крестьяне используют для перевозки сена. Мы покрасили машину в серый цвет, чтобы сделать ее хоть немного похожей на военную, но всегда стыдились ее, и нам приходилось тащиться в самом конце колонны – эдакой цыганской кибиткой.
Ну а сегодня? Сегодня все движимое имущество огромной армии погружено почти исключительно на такие повозки. Высокие фургоны, на которых когда-то французы возили фураж, уже давно забыты. Те фургоны, что есть у нас теперь, уже даже меньшего размера; это жалкие, потрепанные, маленькие рессорные двуколки. Но они проходят через любую непролазную грязь, и, если вязнут по самые оси, пара лошадей может легко их вытащить. С дружным «раз, два – взяли» артиллеристы могут поднять груженую повозку и поставить ее на место.
Следующими по наклонной платформе пошли лошади, по пять пар на открытую товарную платформу. Все прошло гладко, на нашей батарее – старая опытная команда. И мы покатили на запад…
В Р. мы увидели поезда, груженные новыми пушками и сельскохозяйственными машинами, орудиями войны и мира. После всех разрушений здесь уже чувствовалась рука хозяина. Даже на самых маленьких станциях было некое подобие сада с травой, деревьями и дорожками, и даже там, где было снесено полдома, пехотинцы устраивали свои собственные маленькие садики и лужайки перед домом.
Мы двигались по коридору в пределах досягаемости вражеских батарей. Однажды мы увидели два черных грибовидных столба взрывов в двухстах метpax от путей, но из-за шума поезда мы едва слышали звуки разрывов. Где-то на рассвете услышали гул пикирующего самолета, но он совершал рейд где-то в стороне.
Некоторое время спустя фельдфебель Вайзе сел в поезд. Повстречав сержанта Конрада, он спросил его: «Что-нибудь происходит?» – «Абсолютно ничего, – отвечал Конрад, – за исключением того, что прошлой ночью мы отбили еще одну атаку, тысячу выстрелов среднего калибра. Вот, пожалуй, и все».
Полчаса спустя фельдфебелю случилось быть во временной штаб-квартире дивизии и услышать там следующее: «Фантастическая история! Русские прорвались с танками и моторизованной пехотой. По нашему сектору выпущено две тысячи снарядов. Но 11-я и 12-я батареи добились хороших результатов».
Мы проследовали до конца коридора, так сказать, к ногтю пальца, к которому тянется другой палец в стремлении замкнуть кольцо. Между ними промежуток примерно в восемьдесят километров. Но противник не сможет им особенно воспользоваться, местность не благоприятствует тому. Она голая и однообразная. Насколько хватает взгляда – ничего, кроме степи с низкорослыми деревьями и смешанных лесов. Жалкие маленькие деревушки на холмах выглядят даже еще более унылыми в дождь, такими же черными, как и болота, на которых они стоят.
Даже на холме, если копнуть лопатой, в мокрой черной болотистой почве сразу же появляется вода. Транспорт глубоко вязнет в болоте, и нам приходится впрягать в каждую повозку по четверо лошадей. Говорят, русским приходится носить свои боеприпасы за тридцать километров. У нас хоть есть железная дорога, вместо того чтобы тащить все на своем горбу.
Странная война, которая тут ведется, с опорными пунктами и вооруженными конвоями, с мелкими внезапными налетами и без выраженной линии фронта, с выброской десанта и с атаками самолетов с бреющего полета. В целом она довольно ущербна, при том что ни одна из сторон не устроила впечатляющего «действа». Кажется, что русские не могут, а мы не хотим.
Трясогузка примостилась в люльке пушки батареи тяжелых орудий, которую мы выгружаем.
В два часа я вернулся к пустому поезду, следующему на Смоленск и Минск, согласно командировочному предписанию. Я устроился в соломе, которая пахла лошадьми. Из Вязьмы я путешествовал в немецком вагоне с тамбуром. В Смоленск прибыл через двадцать четыре часа. В девять часов я нашел Хеннинга. Это было непросто. Сначала я прошел через задний двор мастерской, затем через сад. В конце его я увидел кого-то, стоящего прикрыв глаза рукой. Это была грандиозная встреча.
11 июля в одиннадцать часов я отправился в Минск. Добрался до летного поля на «мерседесе» киностудии. Я не мог подъехать к самолету, но меня подбросил аэродромный автомобиль. Позднее я пересел на грузовик и к шести часам вечера был доставлен в лагерь организации Тодта между Оршей и Борисовом. Чистая комната, колодец с чистой ледяной водой, а еще через двадцать минут я как раз попал на спектакль русской труппы, которая называла себя «До свидания».
Конец нашего первого года. Он не особенно для нас примечателен. Мы упоминаем о нем как бы вскользь, с полуулыбкой. Нет причин для веселья, нет причин и для печали. День как любой другой. Он не стоит того, чтобы о нем говорить.
Мы – часть этой войны. Это естественный феномен. Он родился и вырос, а когда иссякнет, то умрет. Вначале это мы пронесли его с собой; теперь же нас самых несет война. Мы положили ей начало, но в конце концов она вошла в нас и сделала нас своими марионетками. Она сожгла многое в нас, и она будет продолжать изымать это из нас до тех пор, пока не заставит переродиться. Бороться с этим бесполезно; нельзя оглядываться назад, это лишь опечалит и оставит горечь в сердце. Остается одно – предоставить душу этой силе и примирить ее с ней. Она еще сильней. Но это пройдет, как дождь.