Дневник ведьмы
Шрифт:
Почти могильный холод… Человеку, который хотел убить Алёну, очень понравились эти слова.
«Пожалуй, пора», – наконец подумал он, отложил бинокль и открыл большую сумку, где лежало его снаряжение.
Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
В доме вдруг поднялась суматоха. Я слышала из своей комнаты, что сиделки кого-то не пускали в дверь, потом раздался требовательный мужской голос и их несмелые оправдания, затем до меня донеслись отзвуки разговора посетителя-мужчины с доктором, и наконец все стихло.
Я решила спуститься вниз и посмотреть, что происходит.
Сиделки встретили меня в салоне, переполошенные, словно куры, только
– Кто там был? – спросила я. – Я слышала голоса.
Ах, мадемуазель… – заговорили они в один голос, потом посмотрели друг на дружку, сконфузились, и продолжила уже мамаша Мишю, самая толковая из сиделок:
– Ах, мадемуазель, явился какой-то аббат… такой требовательный аббат! Такой сердитый!
Мне бы догадаться сразу… Мне бы кинуться вон из дома, где-то отсидеться, спрятаться, пусть бы у той же мадам Ивонн… Другая на моем месте догадалась бы! Другая скрылась бы! Но на меня словно бы затмение рассудка нашло. Вот уж воистину: кого боги хотят погубить, того они лишают разума! А может быть, тут больше годится другая пословица: сколько веревочке ни виться, конец все равно придет.
– Аббат? – засмеялась я. – Неужели дела моего отца настолько плохи, что ему уже понадобился исповедник? Вроде бы доктор говорил, что он чувствует себя гораздо лучше. Рано, рано начали слетаться вороны в клобуках! Если господь будет милосерд, мой отец еще поживет. Надо было так и сказать этому аббату!
Мы пытались не пустить его к вашему батюшке, – развела руками мамаша Мишю. – Но он был очень настойчив. Начал нас проклинать, говорить, будто мы одержимы бесами, если решили не пускать сына проститься с отцом, начал призывать на помощь святого Мишеля-архангела, ниспровергателя сатаны. В конце концов на шум явился доктор Мерсье и признал, что аббат говорит правду, он и в самом деле сын мсье Жерарди, а значит, ваш братец, мадемуазель Николь. Его зовут Себастьян. И он намерен поселиться здесь, чтобы быть подле отца во дни его болезни и ухаживать за ним, а также ободрять его дух.
Я застыла, словно пораженная громом, уже после слов «не пускать сына к отцу», но еще надеялась на господне милосердие. Но когда сиделка сказала «ваш братец», мне почудилось, будто меня еще и молнией прошило.
Себастьян! Себастьян здесь…
Так, понятно. Он пришел не потому, что вдруг захотел ухаживать за отцом и ободрять его дух. Он пришел разжалобить отца перед кончиной, помириться с ним и вытянуть из него деньги. Деньги, которые понадобились ему для того, чтобы выкупить у мадам Ивонн полюбившуюся ему проститутку. То есть меня…
И он хочет поселиться здесь!
Я кинулась в свою комнату и раскрыла шкаф. Если Себастьян и в самом деле убедит отца позволить ему вернуться домой (а у него наверняка получится, отец очень ослабел духом), то встречи с ним не избежать. Я не смогу отсиживаться в своей комнате с утра до вечера, а уйти мне некуда. Клод меня не поймет, если прийти к ней, вынудит вернуться. У мадам Ивонн меня выследит тот же Себастьян. И как я могу бросить больного отца? Дело не столько в том, что это грешно, бездушно, стыдно. Отец так переменчив, и, если я не буду оказывать ему знаки внимания, он запросто сможет переписать завещание с меня на Себастьяна. Ему сделать так – раз плюнуть! И что я буду делать тогда? Как буду жить? Одно дело – отдаваться за деньги, зная, что тебе скоро светит сделаться богатой наследницей, то есть заниматься проституцией только для удовольствия, и другое дело – поневоле. Тогда все удовольствие пропадет. Не мужчины станут твоими рабами, а ты их рабыней!
Ужасно. Что же делать?
Постепенно мысли мои успокоились и перестали метаться, будто глупые гусыни, вспугнутые лисой. Придется остаться, но постараться быть неузнанной. Я не могу мгновенно перекрасить волосы, не могу набелиться и нарумяниться – меня
Обет, ха-ха! Не иначе как общение с моим братцем-монахом, глумцом и кощунником, пошло мне на пользу и подсказало такую еретическую выдумку. Ему должно понравиться. А отец, держу пари, прольет слезу. Он стал от слабости и болезни так слезлив, что меня иной раз жалость берет за сердце…
Ладно, хватит! Нечего мне тут упиваться жалостью. Кто-нибудь меня когда-нибудь пожалел? Отец своей скупостью толкнул меня к разврату, брат… Ну, с братом все понятно.
Попеременно то бранясь самыми отъявленными словесами, то утирая злые слезы, я кое-как переоделась и накинула вуаль. Вид у меня сделался до тошноты невинный. Воистину я смотрелась как воплощение непорочности! Если выйду из неожиданной передряги и мне удастся вернуться к мадам Ивонн, нужно будет предложить ей такой вот образ: являться к посетителям под вуалью. Вот возбудятся-то, похотливые дурни!
В дверь постучали. Сиделка сообщила, что отец зовет меня.
Я глубоко вздохнула, призывая на помощь всю мою храбрость и Марию Магдалину, покровительницу падших девушек, и отправилась вниз, в комнату отца.
Я старалась не смотреть на Себастьяна, но заметила, что он встрепенулся при моем появлении. Приветствовал меня очень ласково, как брат сестру. Поцеловал мне руку, хотя, наоборот, я должна была целовать руку святому отцу, в смысле – брату-монаху. Сказал, что счастлив видеть меня, счастлив вновь оказаться в кругу семьи. Отец даровал ему свое прощение (как я удержалась и не завизжала от злости при его словах, понять не могу), позволил жить в родном доме, и он, Себастьян, надеется, что мы подружимся. Он очень жалеет, что не может зреть мой нежный лик, мои рыжеватые кудряшки, которые он помнит, огорчен, что я наложила на окружающих слишком суровую епитимью, лишив их радости видеть мою девичью красоту. Вот он и выдал свою истинную суть, бесстыдник, женолюб, нарушивший святые обеты!
Слушая его, отец беспокойно заерзал: ему-то очень по душе пришелся припадок моей скромности, он всегда говорил, что я чрезмерно вертлява, что грех так и брызжет у меня из глаз, а про мои каштановые волосы говорил, что именно такие были у беспутной Лилит.
Себастьян почувствовал его неудовольствие и умолк. Некоторое время мы сидели, не зная, о чем говорить, потом явился доктор и провозгласил, что больному пора вздремнуть.
– Дорогая сестра, – молвил Себастьян самым елейным тоном, – я за прошедшие годы успел позабыть родной дом. Не проведешь ли ты меня по комнатам, не поможешь ли вновь его обрести?
Ну что мне оставалось делать? На меня смотрели отец и доктор – с одинаково умиленным выражением. Я согласилась, с трудом сдерживая скрежет зубовный.
Мы отправились сначала в салон, потом в библиотеку, затем в бывшую детскую Себастьяна, где он теперь будет жить. У меня были ключи от всех помещений, я нашла нужный и отперла дверь.
Себастьян молчал. Но, когда мы оказались внутри, где властвовал нежилой, пыльный дух, а окна были покрыты давней грязью, вздохнул:
– Как тяжело смотреть, во что превратился родной дом из-за скупости отца… Если бы не скупость, и матушка была бы жива, и он сам, уверен, не болел бы так, а я не потерял бы пять лет в разлуке с семьей. Больше всего мне жаль сейчас, что я столько времени не видел тебя, Николь. Да и сейчас не вижу. Твоя вуаль…