Дневник
Шрифт:
— Бабуля Уилмот сказала мне, почему папа все время так бесился.
Мисти просит ее:
— Не говори «бесился», пожалуйста.
Просто на заметку: Грэйс Уилмот играет внизу в бридж с приятельницами под большими часами в обитой деревом комнате у вестибюля. И самый громкий звук в комнате — тиканье качающегося взад-вперед большого маятника. Либо это, либо она сидит в большом кресле-качалке, обитом красной кожей, возле камина в вестибюле, и читает, водя толстой линзой над каждой страницей книги, покоящейся
Тэбби прикрывает подбородок сатиновой каймой одеяла и продолжает:
— Бабуля рассказала, почему папа тебя не любил.
А Мисти отвечает:
— Ну конечно твой папочка любил меня.
И конечно она врет.
За чердачным оконцем номера бьющиеся волны серебрятся в огнях гостиницы. Вдали по берегу — темные очертания Уэйтензийского мыса, полуостров, на котором лишь деревья и скалы, прущие навстречу мерцающему океану.
Мисти подходит к окну и касается пальцами рамы, спрашивая:
— Будешь с открытым или с закрытым?
Белая краска на оконной раме вздулась и отстает, и она ковыряет ее, поддевая хлопья краски ногтем.
Перекатывая голову туда-сюда по подушке, Тэбби возражает:
— Нет, мам, — говорит. — Бабуля Уилмот сказала, папа тебя никогда взаправду не любил. Он только притворялся, будто любит, чтобы привезти тебя сюда, и чтобы ты осталась.
— Чтобы привезти меня сюда? — переспрашивает Мисти. — На остров Уэйтензи?
Она обдирает двумя пальцами отставшие кусочки белой краски. Под ними — рама темного лакированного дерева. Мисти спрашивает:
— Что еще бабушка тебе рассказала?
А Тэбби отвечает:
— Бабуля говорит, ты будешь великой художницей.
На худфаке не учат тому, что слишком большой комплимент может ранить сильнее, чем пощечина. Мисти, великой художницей. Большая жирная Мисти, королева среди сраных рабов.
Белая краска отстает очертаниями, в виде слов. Восковая свеча или жирный палец, может — гуммиарабик, прячет под ней негативное послание. Кто-то написал здесь много лет назад что-то невидимое, к чему не прилипла краска.
Тэбби поднимает несколько прядей волос и разглядывает кончики так вблизи, что у нее скашиваются глаза. Она изучает ногти и произносит:
— Бабуля говорит, нам нужно выбраться на пикник на мыс.
Океан сверкает жутко ярко, как одежные украшения, которые Питер носил на худфаке. Мыс Уэйтензи черен как ничто. Как пустота. Дыра в пространстве.
Украшения, которые ты носил на худфаке.
Мисти проверяет, что окно закрыто, и счищает отставшую краску в ладонь.
На худфаке учат, мол, поздние симптомы отравления свинцом включают в себя утомление, подавленность, слабость, отупение — симптомы, которые наблюдались у Мисти почти всю взрослую жизнь.
А Тэбби продолжает:
— Бабуля Уилмот говорит, что все будут хотеть твоих
Мисти отзывается:
— Спокойной ночи, солнышко.
А Тэбби продолжает:
— Бабуля Уилмот говорит, что ты сделаешь нас снова богатой семьей, — кивая головой, рассказывает:
— Папа привез тебя сюда, чтобы сделать весь остров снова богатым.
Собрав в руку хлопья краски, Мисти выключает свет.
Послание на оконной раме, на месте отслоившейся краски, скрытое под ней, гласило — «Ты умрешь, как только с тобой покончат». Подписано — «Констенс Бартон».
Очищенное от краски продолжение послания гласит — «Как все мы».
Наклоняясь, чтобы выключить розовый китайский фонарик, Мисти спрашивает:
— Что ты хочешь на свой день рождения на следующей неделе?
А Тэбби отвечает тонким голоском в темноте:
— Хочу пикник на мысу, и хочу, чтобы ты снова начала рисовать.
А Мисти говорит голосу:
— Крепких снов, — и целует его на ночь.
10 июля
НА ДЕСЯТОМ СВИДАНИИ Мисти спросила Питера, трогал ли он ее противозачаточные таблетки.
Они были у Мисти дома. Она работала над очередной картиной. Телевизор был включен, настроен на мексиканскую мыльную оперу. На ее новой картине была высокая церковь, пригнанная из тесаного камня. Колокольня, покрытая позеленевшей медью. Окна-витражи, причудливые, как паутина.
Рисуя ярко-голубым церковные двери, Мисти объявила:
— Я не дура, — сказала. — Почти любая женщина заметит разницу между настоящей противозачаточной таблеткой и маленькими розовыми конфетками в корице, которых ты напихал взамен.
У Питера была ее последняя картина, дом с белым штакетником, вставленная им в рамку, — и он сунул картину под старый мешковатый свитер. Будто беременный очень угловатым ребенком, он слонялся по квартире Мисти. Выпрямив руки по швам, удерживал картину на месте локтями.
Потом он резко приотпустил локти, и картина выпала. За миг до пола, до бьющегося вдребезги стекла, Питер подхватил ее двумя руками.
Ты подхватил ее. Картину Мисти.
Она спросила:
— Какого хера ты делаешь?
А Питер ответил:
— У меня план.
А Мисти сказала:
— Я не буду заводить детей. Я хочу стать художницей.
В телевизоре мужчина пощечиной опрокинул женщину на пол, и она лежала, облизывая губы, ее грудь ходила ходуном под тугим свитером. По идее она была офицером полиции. Питер ни слова не знал по-испански. Мексиканские мыльные оперы он любил за то, что репликам людей в них можно придать любой смысл.
И Питер, заталкивая под свитер картину, спросил:
— Когда?