Дневник
Шрифт:
Письмо от отца из Кировска: технический директор завода. Доволен. Устраивает уют: послала ему занавеску, книги. Вышлю еще и некоторые картины.
У меня в доме предстоит ремонт. Обновление.
– Наша комната должна быть очень красива.
Очень странно и трогательно вести разговоры о ремонте – о том, какие обои, как поставить полку с книгами (а может быть, лучше шкаф?), что будет в простенке, когда будет готов письменный стол, заказанный в Кировске, на заводе отца.
Странно и чуть жутко раздваивать жизнь – переживать ненастоящее как настоящее, не желая, однако, никаких изменений в настоящем.
В этом, возможно, высота творчества.
Не пишу ничего – кроме переводов, довольно обильных за все это время. И не играю совсем: с музыкой – сложные связи воображения, но не действительности.
Людей вижу
27 апреля, вторник
Вчера – чтение старых французских пьес. Удивительная музыка языка, воспринимаемая мною за последнее время пластично, почти зримо. Некоторые слова умеют звучать особо – отделяясь от массы и живя собственной жизнью, очень глубокой и насыщенной:
– Mal… clart'e… il fait bon… je t’aime… net… splendeur… viens… attendre… appui… beaut'e [402] .
Гипнотическое значение слов очень высоко.
Очень плохое физическое самочувствие. Неожиданный взлет тоски, рвущей, звериной, когда хочется стонать от неназванной боли. В молчании, идущем за такой тоской, много слов. Произносить их, вероятно, не стоит никогда, или очень тихо: только для себя.
Брат устает, работает очень много; у него экзематозные пятна на лице и шее, а к врачу не идет. Не хожу больше к врачам и я – милое, но бесполезное занятие. Возможные диагнозы мне всегда более или менее известны, но зато никогда не известна степень фантастичности назначаемых режимов. Если следовать любому режиму любого врача, мне нельзя жить так, как я живу, а иначе жить у меня нет ни возможности, ни желания.
402
Зло… свет… хорошо… я люблю тебя… чистый… великолепие… приди… ждать… опора… красота (фр.).
Большая педагогическая работа.
И невероятная усталость. И невероятная слабость.
Сегодня – очень плохая ночь, бессонная и печальная.
Очень возможно, что я и счастлива.
Ушедшей молодости не жаль.
1 мая, суббота, ночь
Праздник Труда. По радио – площади, парады, демонстрации, лозунги, веселье. Мой праздник, потому что в жизни моей, в которой по рождению я могла и не быть знакомой с трудом, труд стал максимальной единицей и пребудет ею до конца этой жизни. И это очень хорошо. У меня медленно и незаметно для самой себя выковывалась психология рабочего человека – и вместе с понятием и принятием труда пришло понятие и принятие ненависти. Это тоже хорошо.
Чем меньше любви к человеку, тем легче ему жить.
Первый май – у себя. Внешне совершенно так же, как и в прошлом году. Может быть, так же, может быть, иначе – не знаю. Но внутренних сил все меньше и меньше, и в личном – все у'же, все теснее, все отчаяннее. С этим тоже пора покончить – и уже давно, – как давно потушены все свечи, и церковные, и бальные.
Тбилисское «Игристое» можно пить как настоящее французское шампанское. Все дело в воображении и в степени изысканности небной полости. В маленьких комнатах с обветшалой мебелью «старого времени» можно обедать так же, как в ресторане-люкс на «Нормандии» [403] , и принимать крабовые консервы за омаров и скромное жареное мясо – за седло дикой козы. А почему мой халат, грязный и больничного типа, некрасивый халат, не может сойти за какой-нибудь умопомрачительный туалет бездельной дуры с чековой книжкой?
403
«Нормандия» – трансатлантический турбоэлектрический почтово-пассажирский лайнер, предназначенный для срочных трансатлантических рейсов по линии Гавр – Плимут – Нью-Йорк. Был спущен на воду в 1932 г.
Все может быть.
Во мне много иронии, усталости и теоретического счастья.
Случайно среди каких-то бумаг брат нашел крохотный кусочек кинопленки. Женское личико. Кавказское обрамление. Узнала и вспомнила: черненькая, хорошенькая актриса,
– Это Зейнаб, это Николенька мне подарил.
– Она была его любовницей?
– Да.
Думаю о том, что 3 мая – день рождения д-ра Р[ейца]. Очень тянет. Знаю: ждут меня люди, ждет меня мое кресло. Ждут книги и фарфоровые божки. Вероятно, однако, не поеду. Трудно будет потом – без вечеров в будущем. И трудно будет лгать дома, когда лгать не хочется, – и почему-то противно. Вернее всего, пошлю телеграмму.
– Ты – мое будущее воспоминание.
– Ты – мое завтрашнее прошлое.
Какие хорошие и интересные слова! Я думаю, люди с такой концепцией должны легко и красиво любить, переживая настоящее только как завтрашнее прошлое и как материал для будущих воспоминаний. Может быть, такая любовь чего-нибудь стоит. Должно быть, такая любовь стоит больше всего.
Ночь. По радио передают песенки и фокстроты. Было бы с кем, поехала бы на площадь Урицкого [404] – посмотреть, как танцует молодежь, как поют, как рвется фейерверк над Невою. Издали и чуть изумленно взглянула бы на православные церкви, открытые в пасхальную ночь: вы еще живете? вы еще молитесь? вы еще умеете верить в Бога и в истину церковных учений? Как странно. Как интересно. Как непонятно. Это вам что-нибудь дает? Или же вы только соблюдаете какую-то старую традицию, значение которой вам самим уже неясно? Кто вы такие? Откуда и куда вы идете? Что вы делаете в этом мире, в этом прекрасном и страшном мире со всеми его простыми и непростыми сложностями?
404
До 1918 г. и с 1944 г. – Дворцовая площадь.
Но поехать мне не с кем. Брат усталый и больной. Ночную прогулку маме я предложить не решаюсь. А одна я не могу.
Ну что ж – послушаем еще радио. Будем пить чай и остатки тбилисского «Игристого», поговорим о каких-нибудь книгах, посплетничаем о знакомых, подумаем, как мне завтра попасть в один вечер и к Кисе, и к Борику. А потом, тщательно вымывшись на ночь, как всегда, сегодня еще тщательнее, чем обычно, я лягу в свою нелюбимую постель, буду читать, курить, есть апельсины и знать, что без люминала мне не заснуть до рассвета.
А люминал я нынче решила не принимать.
Надо, в конце концов, привыкать: и жить и спать без кнутов.
Худею катастрофически. Тело бледное, костистое, вялое – больное тело.
Королева Елизавета Английская сидит в халате Анатоля Франса и понимающе смотрит на себя в зеркало. Она настроена умно и юмористически и лишь по традиции впадает в лирическую трагедийность. В действительности это холодная, властная и очень трезвая и испорченная женщина-девственница. У нее прекрасная память и хорошее воображение. В конце концов граф Эссекс может жить с очаровательной и молоденькой Мэри Говард, но любить только ее. Может быть, это и не так уж страшно. Может быть.
3 мая, понедельник
Вчера вечером – только у Кисы. Я сижу между Кукурановыми и Дмитрием Григорьевичем; налево – муж Кисы, направо – ее новый флерт и, может быть, новый любовник; налево – бывший гардемарин, бывший морской офицер, бывший белый, бывший колчаковец; направо – бывший рядовой царской армии, бывший комиссар, бывший краском, два или три раза стоявший под расстрелом у белых, член партии, инженер и пропагандист. Оба пьют одинаково много, и оба почти одновременно сильно хмелеют. Я в испанских кружевах и очень веселая. Я показываю себя, я на выставке, в обществе я всегда чувствую себя призовой лошадью на беговой дорожке, сознательно и гордо идущей к победе. Такое ощущение дает уверенность и простоту. Как всегда за вином, Кукуран остро и почти дерзко ухаживает за мной, и, как всегда в этих случаях, наш разговор с ним, не выходя из рамок светской и литературной формы, драматически скользит по граням непристойности и темного вызова. Муся Новлянская прищуренно, изучающе смотрит на меня – обо мне она много слышала, ей хочется узнать меня ближе, ее тянет ко мне, – я кажусь ей таинственной, скрытой, особенной, умеющей прятать настоящее лицо и ловко носить разные маски. А женщин с прошлым и с особым складом ума это всегда волнует. Таким женщинам я нравлюсь. В их влечении ко мне – загадки Эроса.