Дневник
Шрифт:
Среди тех, кто остался верен своей присяге и последовал за низвергнутыми королевскими особами в эмиграцию, оказались два человека, очень дорогих нашему семейству: два брата Дама. Барон269, во время первой революции отосланный десятилетним мальчиком учиться в Россию и отличившийся впоследствии в нашей победоносной армии в 14 и 15 годах270, после Реставрации оставил нашу службу и уехал на родину, где женился на богатой наследнице, очень богатой, но очень некрасивой. После ранения Петр должен был поехать во Францию, чтобы пройти курс лечения в Марселе; он останавливался у барона Дама. Впоследствии, когда тот был уже министром иностранных дел, Алексей, будучи во Франции, также жил у него. Словом, Дама был для нас почти родственником. С Альфредом, графом де Дама, братом барона, мы познакомились в 25 году перед коронацией 271. Он был очень мил, и мы его часто видели в Петер<бурге> и особенно в Москве на коронации. Он посещал нас почти каждый день, и очень меня развлекал. Он приехал с новым посольством, прибывшим на коронацию Импер<атора> Николая. А когда мы отправлялись в Петербург, он поехал в Нижний, чтобы потом вернуться во Францию. Перед его отъездом я сделала ему два подарка: один -- черкесское серебряное кольцо с чернью, другой (шутливый) -- сережки, которые носят русские крестьянки. Я попросила его сохранить
Вдруг в этом году, в феврале месяце272, в мою комнату входит маменька и сообщает мне, что приехал наш давний знакомый, а ныне бедный эмигрант Альфред и что он должен зайти к нам. Я была этим очень обрадована, однако, в течение трех дней не видела его, ибо оправлялась от болезни и не выходила из комнаты. Наконец мы увиделись, и вскоре наше знакомство переросло в дружбу. Натуру Альфреда можно выразить одним-единственным словом, но это слово скажет о нем -- о человеке, о характере -- все, и это слово -- благородство. Альфред благороден в своих чувствах, в своих поступках, в своем облике.
Теперь я смотрела на него, я изучала его уже не как 19-летняя ветреница, избалованная вниманием света, которая видела бы в нем, быть может, лишь очередного воздыхателя. Нет, теперь я смотрела на него глазами здравомыслящей 23-летней девушки, я поняла его в его несчастье и, думаю, стала ему другом на всю жизнь -- я в этом уверена. Встретив его вновь, я сказала своему сердцу: "Вооружись мужеством! Альфред опасен для тебя". Да, это было правдой, но мое сердце, привыкшее к победам над собой, сумело воздвигнуть между ним и мною преграду из долга, и я стала для Альфреда тем, кем был для меня он -- другом.
Эти три недели не были поэтическим сном. Это было бы, увы, слишком романтично, ведь дружба предписывает более спокойный, более строгий стиль; эти три недели промчались, увы, (о, да простит меня мое здравомыслие) очень быстро, и срок его отъезда был назначен на масленице, на пятницу, в ночь. Сам он не рассчитывал отбыть так скоро, он надеялся пожить у нас подольше, и слезы наворачивались у него на глазах при мысли об отъезде. Но этот день в конце концов наступил. Брат Петр и его жена273 устраивали вечер. Они жили в том же доме, что и мы, в доме Гагарина, и устраивали его на Миллионной274. Прежде чем перейти двор, чтобы попасть к себе, Альфред познакомил меня со знаменитым Ларош Жакленом275, этим неистовым безумцем. В тот самый вечер он получил от своего брата письмо, содержание которого его несколько ободрило. Перед отъездом, выйдя из комнаты, Альфред шел за мной. Я обернулась и сказала ему: Когда вы будете отправляться, г-н Альфред, я вас благословлю, потому что все, кого я благословляю, остаются целыми и невредимыми на войне и повсюду". "Тогда, -- сказал он, становясь на одно колено, -- благословение следует принять так". "О, нет, нет, -- сказала я, краснея, -- к чему такое уничижение".
Вечер у моей свояченицы был очень приятным, мы разыгрывали шараду на слово "mariage" (женитьба). Альфред изображал новобрачную, а Крылов -- молодого супруга. Первый поднял воротник своей рубашки, на нем было платье и шаль, драпирующая фигуру, на голове венок из флердоранжа, который странным образом контрастировал с большими бакенбардами и с неким подобием бороды. Мы чуть не умерли со смеху от его напускной кротости, но что нас поразило, так это его белые, как у женщины, руки. Вернувшись заполночь домой276, мы сели ужинать, но казалось, что переходя через двор, мы растеряли наше веселье. Альфред и мы все были печальны, но мы скрывали нашу печаль за искусственно поддерживаемым серьезным разговором. Я предложила по-русски выпить заздравную. Приказали принести вина, и когда все бокалы были наполнены, мы все встали, и Алексей произнес громко: "Дорогой граф Альфред! За здоровье герцога Бордосского и герцогини Беррийской" 277. Он был так взволнован, что из глаз его полились слезы; он стал всем нам жать руки, говоря "Благодарю, благодарю за столь любезное внимание". Затем Алексей встал один и выпил за здоровье его матушки, брата, сестры. Мы сделали то же, он больше не говорил ничего, кроме "благодарю", и все пожимал нам руки. Последний тост был за его здоровье и за благополучное его путешествие. У всех были слезы на глазах. Он схватил маменькину руку и мою и их поцеловал по очереди. Разговор, хотя и угасающий, продолжался до двух часов. Никто из нас не решался встать, опасаясь момента прощания. Наконец, в минуту краткого молчания часы пробили два. "Однако надо уже решиться", -- сказал папенька. Все встали; Альфред простился со всеми. Когда он подошел ко мне, я перекрестила его. "Благодарю, тысячу раз благодарю", -- сказал он, целуя мою руку. Я поцеловала его в щеку, слезы едва позволили мне пожелать ему счастливого пути. Все плакали горючими слезами. Это была ужасная минута. Я проводила его до лестницы и вернулась в свою комнату, чтобы дать волю слезам и видеть его отъезд, потому что его коляска на полозьях стояла во дворе. Вскоре я увидела, как он вышел в сопровождении моего брата и слуг со свечами. Коляска едва могла сдвинуться с места. Мороз был очень сильный, и она вмерзла в снег. Наконец после больших усилий она тронулась. Я провожала ее глазами до тех пор, пока она не выехала на улицу. Я встала на колени и стала молить бога хранить его в пути.
Потом я стала ждать его писем. И вот вчера пришло письмо из Берлина278. В нем он больше всего пишет обо мне. Я прочитала его второпях, затем еще раз перечитала. Сейчас я расскажу, что пишет мне мой Брат Альфред -- это имя он присвоил себе сам. Вот отрывок из его письма. Он рассказывает о происшествиях, которые с ним приключились, и добавляет, что только благодаря благословению Маменьки и Mlle Аннет он не был убит. Потом он продолжает: "Я уехал, и сердце мое щемит; Вы обращались со мной как с сыном и братом, и я казню себя за то, что не сумел выразить Вам свою признательность, но я так был взволнован, когда уезжал от Вас, что не мог произнести ни слова. Примите же слова моей искренней любви и благодарности. Скажите Mlle Аннет, сколь дорога мне ее дружба и сколь велико мое желание, чтобы она сохранила ко мне эти чувства. Прощайте, Madame, или нет, до свидания, что намного лучше, хотя я и не знаю, когда Вы позволите мне как сыну и брату снова вас обнять, вас, Madame Оленина, и ваших детей. А. Д." Вот его письмо, и в нем он весь. Ни одной лишней фразы, но чувство таково, каково есть на самом деле. Бог знает, свидимся ли мы снова; но если когда-нибудь, по воле судьбы или новых переворотов, которые потрясают всю Европу, а может быть, просто по собственной прихоти я попала бы в его страну279 и оказалась бы под сенью его пенатов,
Peters 1831 Mai
Que le sort d'une femme est singulier! Une simple imprudence, une inconsequance meme et son bonheur meme a venir est detruit! Ma conscience me reproche-t-elle? Oui, mais elle me reproche non des imprudences, des inconsequences, elle me reproche 1 apparence de ces defauts; et pour quelle raison encore j'ai paru telle? helas, par la crainte de faire voir ce que je sentais reellement.
Mon frere Alexis a desire epouser Sophie Wacilchikoff. Le tout n'a pas reussi: de notre cote nous nous sommes pris (comme toujours) maladroitement, du leur il y eut <нрзб> ecrite et meme coquetterie de la part de la demoiselle. Mais enfin pendant que le tout etait indecis nous avons ete jete, comme disent les anglais, dans la societe <нрзб> l'essence des autres. Les Galitzine (Barbe) et eux arrangerent un caroussel. J'en fus. Mon art d'equitation attira tous les regards, mais je puis dire ne me flatta pas, je suis si sure de monter bien que je suis etonnee qu'on s'en etonne. Dans ce carousel voila les paires qui montaient. Basile Repnine et Mme Diwoff, Smirnoff et Sophie Wac: Marie, ma belle soeur et Revendlos de l'ambassade de Danemark (un imbecile), la Princesse Zinaide Galitzet Zinovieff, la princesse Troubezkoi et Ozeroff, Sophie Karamsine et Morgenstern (de l'ambassade de Suede), Catherine Wac. et Goiovine (un sot), moi et le Prince Lobkowich de l'ambassade d'Autriche. Mon cavalier etait tres aimable. Il etait plus que cela, il etait charmant. Mais il fut oblige de partir en courrier en Autriche au sujet des affaires de la Pologne, ainsi j'eus un remplaeant et voila le malheur. Ce fut le comte Alexande Alopeus qui a l'age de 16 ans a ete un peu amoureux de moi. Et l'on revient toujours a ses premiers amours! Parmi les jeunes gens au carousel il y en avait un distingue sous tous les rapports comme pour la figure aussi bien pour la conduite. C'etait M. Zinovieff. Il commenea a me faire un peu la cour; un peu beaucoup mais avec tant de precautions que ce n'etait je crois que moi et ma belle soeur qui l'avait remarque. Mais helas, le dernier but apres le carousel a tout detruit. Il y est arrive tard, il avait ete de service. Je dansais, j'etais engagee pour toutes les contredanses, le maudit prince Kourakine m'avait engagee pour la Mazourka un moment avant son arrivee. Je dus donc lui refuser. Alopeus ne me quittait pas, il dansa avec moi une franeaise et puis se plaea a cote de moi lorsque je dansais. Le tout allait encore bien. Mais a la Mazourka Alopeus ne dansait pas, vint se mettre a cote de moi, Zinovieff ne dansait pas non plus, mais assis aupres de Mme Balabine et avait l'air de causer helas, je crois
(Прием при дворе на журфиксе в Эрмитаже 1-го января 1833)
Прошло целых два года, и мой Журнал не подвинулся вперед. Дружба моя с милыми Блудовыми296 занимает все минуты, остающиеся от шумной пустой светской жизни. Наша переписка -- настоящий журнал: не худо вкратцах описать теперешнюю мою жизнь. Два слова ее ясно представят: я беззаботно спокойна.
Познакомившись с Antoinette и Lidye, мы скоро сделались неразлучны: да и не могло иначе быть, кто коротко их узнает, тот верно полюбит: мы поняли друг друга, мы жили душою: наш мир -- не светской мир, он -- мир души, он -- мир воображения. Усталая от холодности светской, от пустаго занятия всегда в нем думать об себе, ne pas se compromettre (о том, чтобы не скомпрометировать себя), презирая разщеты молодых девушек, не понимающих самоотвержения, я схватилась с жадностию <за> протянутую руку, я прицепилась к ним, они оживили меня, как Пигмалион свою статую, я снова начала жить, чувствовать, любить! О, как сладостно истинное чувство дружбы, и как они его умели постигнуть! Примите же, друзья, мою благодарность; оживленная вами, я снова стала жить, пылать, чувствовать, понимать все великое, и вы вынули из сердца тернь, которую там оставили обманы света.
Pet. 1835 2 Fevrier (Пет<ербург>, 1835, <суббота> 2 февраля)
Примечания
Текст дневника А. А. Олениной печатается по автографу, хранящемуся в РГАЛИ (Оленин А. Н., ф. 1124, оп. 2, е. х. 10). Дневник Анны Алексеевны Олениной представляет собою рукопись объемом 145 страниц в альбоме в темно-красном сафьяновом переплете, с золотым обрезом и тисненой золотом надписью "Annette", исполненной готическим шрифтом, в верхней его части; бумага с водяными знаками "J. Whatman Turkey Mill 1827". Судьба дневника и история его публикации изложена в предисловии к настоящему изданию.
1 ...И как безумие хохочешь.
– - Цитата из стихотворения Е. А. Баратынского, посвященного А. Ф. Закревской (1824--1825). Впервые опубликовано в 1827 г. под загл. "К ..." с цензурной заменой строк 8-- 9 ("Как покаянье плачешь ты, И, как безумье, ты хохочешь!") В позднейших изданиях два последних стиха даются в авторской редакции: "Как Магдалина, плачешь ты, И, как русалка, ты хохочешь".
2 Все прошло с зимой холодной -- Цитата из басни И. А. Крылова "Стрекоза и муравей" (впервые в "Драматическом Вестнике", 1808, ч. 1, No 34) с измененной пунктуацией (опущено двоеточие). У Крылова: "Все прошло: с зимой холодной..."