Дневники 1870-1911 гг.
Шрифт:
28 ноября (11 декабря) 1905. Понедельник
<...> Был еще сегодня доктор из Владивостока, физиономия симпатичная, голос мягкий; привлек с первого раза; но до того стал поносить все в России, особенно войско, — «под Мукденом», говорил, «было постыднейшее бегство; бросали ружья, орудия, всё — и бежали от японцев; не хотели сражаться; царь-де велел — довольно воевать, бросайте всё и возвращайтесь по домам», — что я удивился его разглагольствию, противоречащему всем речам других, и спросил его имя; оказалось: Семен Леонидович Рашкевич.
— Да вы русский? — спрашиваю.
— Нет, еврей. Но это ничего не значит; я не потому говорю худо о войске и России, что еврей, а потому, что все это действительно так.
И пошел, и пошел опять расписывать черными красками. Когда дошел до Плеве, бывшего министра, убитого негодяями, то не было предела злохулениям его. Я пытался возражать, — не остановить! Ужасно мерзко становилось. К счастью, ушной мой врач пришел, и я распрощался с евреем, значительно поняв, почему его единоверцев ныне избивают в России.
5 (18) декабря 1905. Понедельник
Вечером
Получивши это письмо, Данилов чрезвычайно рассердился и хотел задержать «Владимир» до тех пор, пока найден будет автор письма; но Алексеев уговорил его не делать этого. Данилов, тем не менее, отправился на судно и вызвал для разговора с собою унтер-офицеров. Когда они явились, то впереди всех стал один — с четырьмя Георгиями на груди и начал допрашивать генерала: Почему так медленно идет эвакуация? Почему не зафрахтуется больше судов? Почему правительство не дает средств на это? И прочее. Вопросы все новые и новые предлагаемы были по мере ответов Данилова на них. Кончилось все тем, что «Владимир» снялся и ушел.
Но генерал написал прокламацию к военнопленным в очень строгом тоне, — оную господин Алексеев тут же вынул и дал мне прочитать, прокламация, кроме некоторых грамматических и логических неисправностей, может сойти, — и предложил напечатать, — с тем и привез, чтобы оставить ее здесь для возможно скорейшего отпечатания. Напечатать я обещал, но не иначе как если она будет несколько исправлена и освобождена от шероховатостей и отлично переписана, так как печатник совсем безграмотный по-русски. Алексеев обещал завтра прислать ее в подобающем виде.
Моисей Кавамура вернулся, исполнивши поручение раздать теплые вещи отправляющимся на «Владимире», и рассказал, что пленные из Нарасино чуть бунт не произвели из-за того, что их наделяли только кальсонами и чулками. «Не может быть, чтобы нам не назначались также рубашки! Это офицеры виноваты, что нам не дают их», — стали говорить и зашумели. По требованию офицеров Кавамура должен был отправиться на судно и, с помощью перевода речей его семинаристом Романовским, разъяснить, почему даются только кальсоны и чулки, — что «нет для всех полного снабжения, — денег нет больше у епископа купить, да и вещей больше нет, ни в Токио, ни в Йокохаме, — все скуплено». Услышав эти резоны, успокоились.
6 (19) декабря 1905. Вторник
Генерал Данилов прислал вчерашнюю прокламацию для от- печатания, отлично переписанную, но не исправленную: слог плохой, логические скачки. Исправить бы? Генерал может рассердиться, что чужая рука коснулась его композиции. Пусть уж так; пойдет ведь к малограмотному военному люду. Ужасные откровенности в прокламации генерала, вроде того, что «мятежники в России жгут, режут, живых детей бросают в огонь, чего и звери не творят». Но телеграммы в газетах почти что и хуже того. Пожар мятежа все больше и больше разрастается: войско почти все в открытом восстании; одни казаки верны долгу и присяге. Балтийские провинции отложились и имеют уже свое собственное правительство. На Кавказе резня продолжается. Аграрные беспорядки разрастаются; по Волге служники везде грабят и жгут усадьбы помещиков, а их самих и управляющих бросают в импровизированные тюрьмы. Словом, в России полная анархия; и нет просвета в этой тьме, нет надежды, чтобы скоро из-менилось к лучшему. От всего этого, как ни храбрись, уныние тяжелым свинцом облегает душу, руки опускаются, работа останавливается. От бессилия принудить себя работать душой, пусть хоть механическое занятие будет; впишу сюда мое послание к военнопленным. Вот оно:
Окружное послание к русским военнопленным в Японии
Русские христолюбивые воины, достопочтенные мои сооте-чественники и возлюбленные братие во Христе!
Мир и благословение вам от Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа!
Бог судил мне быть временно вашим архипастырем, и Он видит, что я не пренебрег этим велением Его, а старался по мере сил моих служить вам. Знаю, что служение мое было недостаточно для удовлетворения ваших духовных потребностей, совесть мне говорит это, но совесть и не укоряет меня в нерадении: я делал то, что мог. И делание мое было с любовью к вам, братие. Свои письма к вам я большею частью подписывал словами «ваш брат во Христе», и я истинно чувствовал братскую любовь к вам, питаемую особенно соболезнованием к постигшему вас несчастью плена. Любовь эта возвышалась и укреплялась вашим добрым христианским поведением. Я с радостью видел, что вы, как природные христиане, во многом представляете для новых чад Церкви Христовой в сей стране пример христианских добродетелей. И эти новые чада Церкви видели это и со своей стороны также полюбили вас братскою христианскою любовью, которую и ста-рались по мере возможности являть вам. Все это было хотя некоторым утешением для вас среди тягостей пленной жизни. Так было до последнего времени. И уже настал конец вашего плена, и предстояло радостное возвращение в Отечество, к дорогим сердцу вашим родным и друзьям и для дальнейшего вашего служения Отечеству.
Но что при этом открылось еще? Увы, с печалью и стыдом только можно говорить о том, что открылось! «Спящим человеком прииде враг, и всея плевелы посреде пшеницы» (Мф. 13, 25). Вознерадели некоторые из
Примите, дорогие мои соотечественники, слова мои с такою же любовью, с какою они направляются к вам. Усердною молитвою призываю на всех вас благословение Божие и остаюсь любящим вас вашим братом во Христе, слугою и богомольцем.
Епископ Николай.
1 (14) декабря 1905 г. Токио.
9 (22) декабря 1905. Пятница
На экзамене по Закону Божию в Женской школе, где ныне 75 учениц. Отвечали, как всегда, превосходно. Офицер в Сидзу- ока, Петр Булгаков, прислал ругательное письмо в ответ на мое Окружное послание к военнопленным. И прежде я слышал, что это самый главный мутитель нижних чинов; по письму видно, что это отчаянный нигилист и анархист. Чего-чего только он не наплел! Между прочим советует мне познакомиться с Евангелием и говорит, что это «хорошая книга», даже берется указать мне особенно хорошие места в нем; а в оправдание нынешней резни, производимой анархистами в России, прямо приводит «слова Христа: и враги человеку домашние его». Я отвечал ему коротко, но ведь к стене горох!