Дни и ночи
Шрифт:
«Неужели это то самое?» – подумал он и повернулся к стоявшему рядом автоматчику:
– Слышишь что-нибудь?
– А как же, товарищ капитан. Слышу. Наша бьет.
– А почему думаешь, что наша?
– По голосу слыхать.
– А давно уже это?
– Да уж с час слыхать, – сказал автоматчик. – И все не утихает.
Сабуров быстро вернулся в блиндаж и растолкал сначала Масленникова, а потом недавно вернувшегося из роты, спавшего в сапогах и шинели, Ванина.
– Вставайте, вставайте! – говорил Сабуров таким же взволнованным голосом, каким пять минут назад с ним разговаривал
– Что? Что случилось? – спрашивал Масленников, надевая сапоги.
– Случилось? – сказал Сабуров. – Очень многое случилось. Идите наверх, послушайте.
– Что послушать?
– Вот послушайте, потом поговорим.
Когда они вышли, Сабуров приказал телефонисту соединить его с Проценко.
– Слушаю, – донесся до него голос Проценко.
– Товарищ генерал, докладываю: слышал!
– А… Все слышали. Я всех перебудил. Началось, милый, началось. Еще увижу я свою ридну Украину, еще постою на Владимирской горке у Киева. Розумиешь?
– Розумию!
– Уже четвертую ночь под утро не сплю, – сказал Проценко. – Все выхожу, слушаю, не начинается ли? У нас любят перед рассветом начинать. Выхожу сегодня, а она уже концерт начала… Хорошо слышно, Сабуров?
– Хорошо, товарищ генерал.
– Официального сообщения из штаба армии еще не имею, – предупредил Проценко. – Погоди людей оповещать. А хотя, чего их оповещать? Сами услышат, догадаются.
Проценко положил трубку, Сабуров тоже. Он не знал точно, как и где все это происходит, но с несомненностью почувствовал, что началось. И хотя началось всего час назад, но сейчас уже дальше нельзя было представить себе жизнь без этого далекого величественного гула артиллерийского наступления. Он уже существовал в сознании, независимо от того, был ли слышен в эту секунду или нет.
«Неужели началось? – еще раз почти испуганно спросил себя Сабуров и сам себе решительно ответил: – Да, да, конечно, да».
И хотя он сидел, как в мышеловке, в блиндаже почти над самой Волгой и немцам оставалось здесь дойти до Волги восемьсот, а до его блиндажа шестьдесят метров, но все равно он второй раз в жизни испытал, так же как когда-то в декабре под Москвой, ни с чем не сравнимое счастье наступления.
– Ну как? Слышали? – торжествующе спросил он вошедших Ванина и Масленникова.
Они сидели неподвижно, изредка перекидываясь отрывочными фразами, оглушенные невероятной радостью.
– А не может сорваться, как в сентябре? – спросил Ванин.
– Довольно, хватит! – сказал Сабуров. – Теперь, когда мы ради этого столько тут высидели, не может, не смеет сорваться.
– Ох, как бы я хотел сейчас быть там! – сказал Масленников. – Как бы я хотел быть там! – повторил он взволнованно.
– Где там? – спросил Сабуров.
– Ну там, где наступают.
– Можно подумать, что ты, Миша, сидишь сейчас где-нибудь в Ташкенте.
– Нет, я хочу быть именно там, где наступают.
– А мы здесь будем тоже наступать, – сказал Сабуров.
– Ну это еще когда…
– Сегодня.
– Сегодня? – переспросил Масленников.
Он ждал, что Сабуров будет продолжать, но Сабуров молчал. У него появился план, о котором не хотелось говорить раньше времени.
–
– Петя! – крикнул Сабуров, но Петя не отзывался. – Петя! – крикнул он опять.
Петя стоял наверху, так же как за пять минут до этого стояли они, и слушал. Он слышал, как зовет его Сабуров, но впервые позволил себе пропустить это мимо ушей – так ему хотелось как следует расслышать звуки канонады. Сабурову пришлось самому выскочить в ход сообщения.
– Петя! – крикнул он еще раз.
Петя, словно только услышав, побежал к Сабурову.
– Что, слушал? – спросил его Сабуров.
– Слушал, – улыбнулся Петя.
– Пойди, выдай нам по этому случаю паек! – сказал Сабуров.
Петя, с полминуты побрякав кружками и флягами, внес в блиндаж тарелку с тремя кружками и с открытой банкой консервов, из которой веером торчали вилки.
– Налей и себе, – сказал Сабуров, изменяя своему обыкновению.
Петя приподнял плащ-палатку, вышел и тут же вернулся со своей кружкой, судя по быстроте возвращения, налитой заранее.
Чокнувшись, они молча выпили, потому что все было ясно и больше говорить было не о чем: пили за наступление.
Через полчаса позвонил Проценко и уже более спокойным голосом, но все еще взволнованно сообщил, что из штаба фронта получено официальное подтверждение, что наши войска в пять часов утра после мощной артиллерийской подготовки перешли в наступление северней Сталинграда.
– Отрезать их будут, отрезать! – радостно закричал Масленников, когда Сабуров, положив трубку, рассказал им содержание разговора с Проценко.
– Идите, – сказал Сабуров, – ты, Ванин, в первую роту, а ты в третью. Расскажите людям.
– А ты здесь останешься? – спросил Ванин.
– Да. Я хочу с Ремизовым поговорить.
Сабуров очинил карандаш и, достав из папки штабных документов листок со схемой расположения участка батальона и впереди лежащих домов, задумался.. Потом он сделал на схеме одну за другой несколько быстрых пометок. Да, они тоже сегодня должны наступать. Это было для него ясно. Он, конечно, представлял себе, что главные события разыграются теперь далеко от них, на севере и, может быть, на юге, а их удел – пока что сидеть здесь. Но тем не менее сегодня, когда началось то великое, чего они все с таким трепетом ждали, у него появилась торопливая жажда деятельности. То, что накопилось в душе и у него и у других, должно было найти свой выход. Он позвонил Ремизову:
– Товарищ полковник?
– Да.
– Разрешите прибыть к вам. У меня есть план одной небольшой операции.
– Операции? – сказал Ремизов, и даже по телефону было заметно, как он улыбнулся. – Лавры наступающих армий не дают покоя?
– Не дают.
– Ну что ж. Это хорошо, – сказал Ремизов. – Только не ходите ко мне, я сам приду.
Ремизов пришел через полчаса, разделся и, сев рядом с Сабуровым, стал пить принесенный ему Петей горячий чай.
– В некоторой степени подобное чувство я испытал после долгого стояния в Галиции в дни летнего наступления тысяча девятьсот шестнадцатого года. Прекрасное было чувство, особенно в первые дни. Но сейчас больше.