Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

— Больше тебе не о чем со мной говорить? — оби­женно воскликнул он. — Я тебя жду весь вечер, я тебя вижу меньше, чем любая ваша уборщица, и, пожалуй­ста, единственная тема!

Он ждал, что Клава возразит, или пошутит, или ска­жет что-нибудь ласковое, — она умела одним простым словом обогреть душу. И ведь должна же Клава пони­мать, что он помнит об этом письме, что письмо волнует его!

Клава, видимо, оскорбилась, отвела взгляд и сказа­ла:

— Да нет, это я так, между прочим. Я и сама слиш­ком устала.

Зевнула,

ушла в спальню, прикрыла дверь. Он не посмел войти за нею, а когда вошел, она уже лежала в постели, свернувшись калачиком, закрыв глаза. Он по­стоял около и тихо отошел. Разладилось...

Стараясь приободриться, он нарочно припомнил дневное заседание, листы ватмана с тщательно вычер­ченными фасадами будущих домов, которые он про себя назвал «немировскими»; неприглядный пустырь, где он мысленно уже возвел дома и сады, за которые его дол­го будут поминать добрым словом; приподнятое, счаст­ливое настроение, какое у него было там, на пустыре...

Настроение не возродилось, только показалось, что все это было очень давно.

13

Аня Карцева проснулась от ощущения неблагополу­чия. В комнате стоял рассветный полумрак. И тишина была такая, какая бывает только ранним утром в вос­кресенье, — ни хлопанья дверей, ни беготни торопящихся в школу ребят. Но как только она подумала об этом, тишину нарушил громкий тяжелый стон.

В халате, в туфлях на босу ногу она выскочила в коридор.

Дверь в комнату Любимовых была открыта. Аня решила, что у Георгия Семеновича опять сердечный при­падок, но в это время услыхала взволнованный голос Гусакова, вызывающего «скорую помощь».

— Потише, ради бога, — сонным голосом просила его Алла Глебовна. — Георгий Семенович спит, потише!

— Евдокия помирает, — сказал Иван Иванович, вый­дя в коридор и наткнувшись на Аню.

У Степановых горел свет. Дети сидели в постелях, испуганно глядя на мать. Евдокия Павловна металась по кровати и время от времени надрывно стонала. Ху­денькая фигурка в нижней рубахе, заправленной в брю­ки, стояла на коленях возле кровати.

— Мамочка... ну, мамочка... сейчас доктор при­едет... ну что ты?.. Мамочка!..

Аня узнала Кешку.

— Что с вами, Евдокия Павловна?

— Ой, помираю, Анна Михайловна, золотце, поми­раю. Детей не оставьте! Ведь одних покидаю... Ох, мо­чи нет!

Кешка стиснул ее влажную руку.

— Ты поправишься, мама. И все будет в порядке, слышишь?

Мать устало прикрыла глаза, прошептала:

— Если бы я могла на тебя надеяться, Кеша!

— Можешь, мама, — твердо сказал Кешка и запла­кал.

Приехала «скорая помощь». Евдокию Павловну по­ложили на носилки. Кешка провожал ее до машины, как был, босиком и в одной рубахе.

Аня успокоила и уложила младших детей. Вернулся

Кешка, залез под одеяло и сказал Ане:

— Вы идите, Анна Михайловна. Спите. Спасибо вам.

И натянул одеяло на голову.

У Ани закоченели ноги, и она долго не могла со­греться, а потом крепко уснула и проснулась поздно — солнце уже стояло высоко, квартира была полна звуков дневной жизни.

Когда она зашла к Степановым, все трое мальчиков были умыты, одеты и сидели вокруг дымящегося котел­ка картошки.

— Куда кожуру бросаешь? — покрикивал на брать­ев Кешка. — Тарелки нету? Ты в солонку пальцами не лазь, возьми сколько нужно и макай.

Без стука вошел Иван Иванович, одобрительно за­глянул в котелок, но почему-то рассердился, увидав Карцеву.

— Ты проверь, Кеша, уроки у них готовы или нет, — приказал он и обратился к Ане: — У меня до вас дело есть, Анна Михайловна. Пойдем?

В ее комнате он ворчливо сказал:

— Уважаю, Анна Михайловна, женское доброе серд­це и все такое... Но не мешайтесь к ним. Прошу. Не мешайтесь.

— То есть как? Иван Иванович! Евдокия Павловна просила, дети одни. Как это не мешаться?

Ей показалось, что он пьян, и Иван Иванович, видимо, понял это:

— Думаешь, старый пьянчуга не в своем уме? Трезв я как стеклышко, Анна Михайловна. Хочешь, дыхну? А только смерть не люблю всякую филантропию. Вот и Алла Глебовна — фыркала на Евдокию, фыркала, а тут со вчерашним супом разбежалась! Я ее завернул обратно — обойдутся без ее супа, свой наварят. Ты мо­лодая, а я помню, были такие дамские общества при­зрения, через «и» писались, а все равно — презрение!

— Тут это совершенно ни при чем, — резко возрази­ла Аня. — Есть товарищеская помощь, естественная и необходимая. Евдокия Павловна — наша работница, со­седка, Кешка — тоже наш парень. Да и, в конце концов, просто по-человечески...

— А вот я по-человечески и говорю: оставь! — со­всем уже сердито перебил Иван Иванович. — Ты, доро­гая, историю с автокаром знаешь? Как этот «наш па­рень» женщину подшиб? Любимов уж и приказ составил об увольнении, Евдокия цельный час плакала перед ним и выпрашивала последнее снисхождение. Знаешь?

— Знаю.

— А если знаешь, так пойми: может быть, сейчас Кешке как раз и выпала возможность человеком стать. Слыхала, как он с матерью прощался? То-то! Вот и дай ему выкрутиться самому, да о братишках позабо­титься, да обед сварить, да деньги рассчитать, чтоб хва­тило, да поплакать втихомолку, если невмоготу станет. Дай!

— А если им есть будет нечего?

— Не бойсь. Не помрут. Хулиганить он во как умел. Сумеет и выход найти. Надо будет — и помогут им. Аванс можно схлопотать — до получки, Анна Михайлов­на, до получки! И пусть он увидит, что значит малень­кая получка вместо большой! А я его еще и отругаю, носом ткну: гляди, лодырь, до чего ты себя довел!