Дни нашей жизни
Шрифт:
— Уж и в пример! — иронически протянул Григорий Петрович, подсчитывая в уме, сколько дней выгадал Саганский.
Выйдя на минутку из-за стола, он закрылся в кабинете и позвонил Каширину. Тоном приказа сообщил ему свое решение ввести внутризаводское планирование в соответствии с новыми сроками.
— Григорий Петрович! — охнув, вскричал Каширин. — Понимаете ли вы, какая ответственность...
— Я-то понимаю, а вот вы еще должны понять, — сказал Немиров. — К утру прошу вас подготовить свои соображения.
Когда он вернулся в столовую, Клава уже вставала из-за стола.
—
Так они делали, когда хотели побыть вдвоем. Не позволяя ему участвовать в хлопотах, она накрыла на стол в своей комнате и ухаживала за мужем так, как обычно ухаживал за нею он. Перебирала книжки, которые он привез ей, начала читать стихи... Вдруг сказала:
— Как странно. Я никак не разберу, в хорошем ты настроении или в плохом.
Он осторожно взял в ладони ее голову и шепнул:
— Когда ты такая — в хорошем...
— Значит, ты всегда в хорошем?
— Последнее время — нет.
Клава спрятала лицо в его руках. Ее ресницы, то поднимаясь, то опускаясь, слегка щекотали его ладони. Помолчав, она вдруг с решимостью подняла голову и заговорила взволнованно, быстро, как будто боясь, что не успеет или позднее не решится все высказать:
— Почему, Гриша? Почему ты скрываешь от меня, как от чужой? Я не всегда такая? Да! Потому что я недовольна, мне обидно, я иногда глупостей хочу натворить потому, что ты со мной обращаешься как с девочкой, которую надо поить какао и беречь. А я не девочка! И я люблю тебя не потому, что ты мой муж, ну, понимаешь, мне не то важно, что муж...
Растроганный и немного испуганный, он пробормотал с улыбкой:
— Ну вот, уже и отказываешься от меня?
Клава бегло улыбнулась, но сказала с той же горячностью:
— Может быть, и откажусь, если ты будешь как сегодня! Почему ты не скажешь все как есть? Я ведь все могу понять. И посоветовать могу! Разве у тебя есть кто-нибудь ближе меня? А если... если ты виноват, так я и вину твою пойму. А эта твоя поза... Знаешь, когда мы только что поженились, я ведь и правда верила, что ты такой — очень сильный, всегда спокойный, всегда уверенный в себе, почти всемогущий... Я даже побаивалась тебя... правда! А потом поняла, что совсем ты не такой, то есть не всегда такой, а бываешь и слабый, или вдруг заупрямишься из амбиции... а передо мной — как в маске! И я больше не хочу так! Зачем? Я же знаю, что у тебя и недостатки, и самолюбие, и эта твоя поза человека, который все может... а все равно ты для меня самый хороший, самый близкий, самый мой, как я сама.
— Правда?
Она серьезно кивнула.
— А когда ты скрываешь... ведь я все равно узнаю, и мне горько. Неужели ты думаешь, я бы не поняла, если б ты в чем-то оказался слаб? Мне, может, еще милее...
Он молчал, пристыженный и удивленный. А Клава мягко, но требовательно попросила:
— Расскажи все.
И он начал рассказывать — сперва с трудом, потом все свободнее и откровенней. Он и не знал, что это так отрадно — выложить все, что ты делал и думал, плохое и хорошее, под внимательным взглядом ее глаз.
— А ведь Раскатов прав, — сказала она, когда он смолк. — Ты ведь сам это знаешь. Иначе не рассказал бы?
—
— Как будто ты не можешь все исправить! — перебила Клава, встала и, обняв его, поцеловала в голову.
Он был очень счастлив в этот вечер. Так счастлив, что позвонил Раскатову и с неуклюжей шутливостью сказал:
— На всякую старуху бывает проруха, Сергей Александрович. А повинную голову и меч не сечет. Следующий раз вы меня хвалить будете. Как Саганского.
— Нет уж, хотелось бы покрепче, чем Саганского, — охотно поддержал шутливый тон Раскатов, и по его голосу слышно было, что он тоже очень доволен. — Мы ведь с вами знаем, Григорий Петрович, что наш Саганский — старый хвастун...
Потом Немиров лежал на Клавином диванчике и смотрел на ее милое лицо, и слушал ее голос, читающий стихи, но самих стихов не слышал, а думал о своем — о том, что Клава сегодня какая-то новая и что вся история с Гаршиным, волновавшая его, на самом деле, может, и помогла в чем-то очень важном. Затем он стал представлять себе, что и как он сделает на заводе завтра, каким сердитым придет к нему Каширин, как вытянется лицо у Любимова и что скажет Диденко. Его покоробила мысль, что Диденко, Полозов, Воробьев и другие решат, будто они «перевоспитали», «переломили» своего директора. А впрочем, пусть думают что хотят, все равно они скоро убедятся: Немиров сумеет принять и повернуть их инициативу так, что она станет гораздо значительней, Немиров видит дальше и умеет направить лучше, чем кто бы то ни было другой!
Он вдруг усмехнулся — вот это они и называют «ячеством»? И Клава говорит: «Поза человека, который все может»... Ну, а если я знаю, что у меня есть и организаторский талант, и воля, и умение? Бригадир молодежной бригады, мастер, заместитель начальника, начальник цеха, заместитель директора, директор… Без таланта и умения такой путь в десять лет не пробежишь! И прибедняться я не собираюсь. Да и зачем бы иначе меня стали перебрасывать с Урала на такой крупный завод? Только... на уральском заводе меня любили, и все жалели, когда я уезжал, и никто на меня не обижался, хотя там я тоже был и требователен и властен, а порой и слишком крут. Почему же здесь все сложилось иначе?
Ему очень хотелось признать, что здесь не поняли, не ко двору пришелся. Но, странное дело, — воспоминания, которые он привлекал себе на помощь, оборачивались новой стороной.
Месяцы борьбы с начальником технического отдела Домашевым... Именно тогда и началась слава молодого начальника цеха Немирова, задумавшего перевести цех на поток. Какие схватки он выдержал с этим Домашевым, как он упорно настаивал на своем — и у директора, и на партийных собраниях, и в обкоме партии! Победил... Да, но ведь тогда он боролся совместно с самыми передовыми людьми цеха и завода, совместно с партийной организацией — против человека косного, инертного, трусливого...