Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

И она облизнула губы движением лакомки.

Он вдруг с ужасающей ясностью представил себе все, что должно совершиться. Устроив свою жизнь во­преки идеалам и принципам «наивного» Алеши, ничем не поступившись ради него, она теперь с обычной своей беспечной легкостью готова взять его в любовники... чтобы удовлетворить свои давние, обманутые желания? Или для того, чтобы все-таки восторжествовать над ним?..

— Остановись на минутку, — сказал он, когда они пересекли вокзальную площадь и свернули на Старо-Невский.

Придумать любой предлог —

пора на завод, неот­ложное деловое свидание... все, что угодно, но сейчас же вырваться, уйти, остаться одному, разобраться... И сделать это немедленно, пока она не привезла его к себе, — оттуда будет уже поздно, не под силу уйти... А может, и не надо уходить? Восторжествовать само­му?.. Переломить это ее эгоистичное легкомыслие и с презрением бросить ей в лицо все, что он о ней ду­мает?..

— Останови!

Они как раз проезжали мимо большого винно-гастрономического магазина. Качнув головой, она добро­душно сказала:

— Не надо, дружочек, ничего не нужно. Дома есть и закуски, и всякое вкусное, и даже шампанское!

Этот последний штрих завершил рисунок. У нее не было даже той подлинной взволнованности чувства, ко­торая могла бы оправдать ее. «Закуски, всякое вкусное, шампанское...» Кто знает, первого ли она везет любов­ника на всю эту программу?..

— Останови! — крикнул он, рванув дверцу.

Она испуганно затормозила, ткнувшись передним колесом машины в край тротуара.

— Прошу прощенья, но шампанского не пью, — ска­зал он, нащупывая ногой тротуар и с ненавистью глядя в ее побледневшее лицо с дрожащими губами. — И вооб­ще, знаешь, я не любитель этих штук...

Он выскочил из машины, захлопнул дверцу и боль­шими шагами пошел назад, торопясь затеряться в при­вокзальной суете.

«Не любитель этих штук...» Глупо. И грубо. Надо было сказать прямо. Или не говорить ничего: занят, то­роплюсь — и все... А впрочем, какая разница! Если способна понять — поймет.

Он ни разу не позволил себе оглянуться на светло­серый автомобиль, приткнувшийся к тротуару. И, не оглядываясь, он чувствовал, что автомобиль еще там. Что она делает сейчас? Злится? Плачет? Все равно, не оглядываться, не возвращаться, ни в коем случае не возвращаться, даже если плачет…

Оглядевшись, он увидел себя стоящим посреди тро­туара на углу Невского и Владимирского. Голова была пустая и какая-то гулкая: каждый звук отдается. Устал. И очень хочется есть: от расстройства чувств забыл се­годня пообедать.

В маленькой закусочной он залпом выпил стопку водки, съел несколько бутербродов и выпил вторую стопку. Вкуса еды не почувствовал, а водка ударила в голову. Он побрел по Владимирскому проспекту, ни о чем уже не думая в отупении усталости. Потом дома и люди медленно закачались из стороны в сторону.

Он постоял, пока дома и люди не утвердились на местах, зашел в первые попавшиеся ворота и увидел неожиданно провинциальный дворик с круглым пали­садником в центре. Дети скатывались на санках с полу­растаявшей, почерневшей снежной горки,

окруженной лужами. Они не обратили никакого внимания на чужого дядю, вошедшего в палисадник и почти упавшего на мокрую скамью.

Была минута, когда все окружающее — и незнако­мый дворик, и дети с их шумной возней — провалилось в пустоту. Очнувшись, он с удивлением огляделся и уви­дел перед собой мальчугана в непомерно большой шап­ке. Наушники были развязаны, и потертые, свернувшие­ся жгутом тесемки болтались на забрызганной грудке серого ватника. Под удивительными, лазурно-синими, очень серьезными глазами краснели вздернутый нос и влажные, удивленно раскрытые губы.

— Вы спите, дядя? — шепотом спросил мальчик.

— Как видишь! — ответил Алексей. — А что, здесь нельзя спать?

Мальчик хмыкнул и сказал убежденно:

— Кто же спит на улице? — он помолчал, подумал и спросил: — А вы, дяденька, не пьяный?

— Нет!

— А вы здесь живете?

— Нет!

Мальчик шагнул поближе:

— Или у вас болит что?

— Допустим, что болит.

— Сердце?

— Вот именно. Сердце.

— Я уж вижу! — с удовлетворением сказал маль­чик. — У мамы тоже бывает. А у вас капли есть?

— Нет!

— Капли помогают, — сказал мальчик и, колеблясь, посмотрел куда-то вверх, на окна. Может быть, разду­мывал, не сбегать ли домой и не будет ли сердиться мама, если он возьмет ее капли для чужого дяди. Но в это время воробей порхнул мимо них, сел на дорожку и начал отряхивать мокрые перышки. Мальчик не­сколько секунд смотрел на него жадным взглядом охот­ника, потом плавными, беззвучными движениями снял с головы шапку, метнул ее вперед и точно накрыл во­робья, погрузив наушники и борта шапки в месиво та­лого снега.

— Ре-бя-та-а! — заорал он, присев на корточки и придерживая шапку двумя руками. — Ре-бя-та-а, во­робья накры-ыл!

Алексей встал и твердой походкой направился к трамвайной остановке.

«Что, собственно, произошло? — спросил он себя, пе­ревешиваясь через железную решетку на площадке трамвая, чтобы ветер сильнее обдувал лицо. — И кто меня обидел? Никто! Что я, маленький или слабенький? Поступил так, как считал правильным, а со мною не согласились и меня побили. Тут уж ничего не подела­ешь, если не воспринять житейскую философию Лели. Верю я, что прав? Да, верю. Значит, бороться надо, а не распускать нюни!»

Домой идти не хотелось. Алексей зашел в кино. Фильм был знакомый и не захватывал внимания. Герои­ня глупенькая, но очень хороша. И ресницы у нее, как у Лели. И улыбка такая же, обещает черт знает что!..

Не досмотрев фильма, он вышел под шиканье пуб­лики. Купил банку консервов, дома без аппетита по­ужинал, лег в постель и перед тем, как заснуть, соста­вил себе план действий с той «железной последователь­ностью», которую любил в себе и всячески развивал.

Но продуманный план борьбы сорвался с самого на­чала. Когда он утром зашел в партком, Соня наброси­лась на него: