Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

— Как бы там ни было, учту.

— Это я вовсе не только о вас говорю.

— А я вовсе не только на себя принимаю такую страшную ответственность! Поставить, что ли, на собра­нии вопрос о том, как выполняют женщины эту свою роль? С докладом Кати Смолкиной, а?

— Смейтесь, смейтесь! Может, это звучит и смешно. А только каждая женщина, если она настоящая женщи­на, в глубине души сама понимает это. И использует. Что, не так?

Аня с любопытством взглянула на него:

— А ваше самолюбие разыгралось… ну хотя бы с этими стыками?

Он

вдруг решительно увлек ее вперед, к большой лу­же, и они вместе перескочили ее.

— Ишь ты! А я думал, не перескочите и вляпае­тесь в лужу, — сказал он. — Так бы вам и надо, не ко­кетничайте и не будьте чересчур любопытны!.. А в брига­де по стыкам, Аня, вам обязательно нужно порабо­тать.

Они уже вышли на проспект, когда Аня со вздохом призналась:

— Не знаю, Алеша, и хочется и боюсь. У меня ведь тоже есть самолюбие. И мне трудно. Я очень неуверена в себе.

— А я думаю, только болтуны и пустозвоны вполне уверены в себе. Вроде Бабинкова, — ответил Алексей и дружески пожал ее пальцы. — Ничего, Аня, вы только не робейте!

Сидя в своей одинокой комнате, Аня то и дело улы­балась, вспоминая прогулку с Алексеем. Славный он. Но разве я с ним кокетничала?

Весь день Аня мысленно рисовала себе эти злосчаст­ные косые стыки и старалась понять, каким путем сле­дует идти, чтобы придумать новый, более простой спо­соб их обработки.

Но жизнь ворвалась в ее планы и надолго отвлек­ла ее.

После работы к ней забежал Воробьев: — Пойдемте, Анна Михайловна, на карусели. Торжуев-то вышел, Ерохина опять на обдирку вернули! Расстроен он... прямо лица на нем нет!

Когда они подошли к каруселям, возле одной поха­живал Торжуев, зажав в зубах затейливую трубочку, а возле другой в глубокой задумчивости сидел Ерохин. На планшайбе торжуевской карусели вызывающе верте­лась махина цилиндра, а на планшайбе ерохинской ка­русели уныло кружилась половина обоймы, и резец, со скрежетом вонзаясь в металл, обдирал с нее толстую стружку. Между двумя карусельными станками, как воплощение начавшейся борьбы, громоздилась еще одна отливка цилиндра, предназначенная для второй турби­ны и привезенная на черновую обработку. Эта махина, тусклая, с рыжими пятнами, была похожа на обычный печной горшок, но горшок таких размеров, что только сказочным великанам впору варить в нем свою великан­скую похлебку.

Заметив, что за его работой наблюдают, Торжуев особым, щегольским движением вскочил на быстро вра­щающуюся планшайбу; перебирая ногами, добрался до цилиндра, ухватился за него, заглянул внутрь и, сделав вместе с ним несколько кругов, с таким же щеголь­ством оторвался от цилиндра и боком соскочил с план­шайбы. Проделав этот запрещенный правилами безо­пасности номер, Торжуев зевнул, скосил глаза на Во­робьева и Карцеву и с ухмылочкой сказал:

— Как в цирке. Только кресел нету.

— Спектакль не особо интересный, Семен Матвеич, — отозвался Воробьев. — А с выздоровлением позд­равляю!

Ерохин вскочил, увидав Карцеву с Воробьевым, и пошел им навстречу,

пренебрежительно бросив Ване Абрамову:

— Приглядывай1

После двух дней, проведенных на чистовой обработ­ке цилиндра, ему казалась оскорбительной грубая рабо­та по обдирке. Она была легка и выгодна; но не легко­сти и не выгоды Ерохин искал. Вид у него был как раз такой, какой в просторечии называется «человек не в себе».

— Ну как? — спросил Воробьев.

— За вчера сработал сто восемьдесят процентов!

— Это о Торжуеве, — объяснил Ане Воробьев.

— Конечно, я не против, — добавил Ерохин, — для того и говорили с ним… Оно даже хорошо...

Но Аня поняла, что именно из-за этого Ерохин «не в себе».

Накануне Ерохин пришел в вечернюю смену — сме­нять старика Белянкина. Белянкин позволил ему при­ступить к работе, но в последнюю минуту возле карусе­ли появился Торжуев; как хозяин, остановил станок, осмотрел, что сделано за время его отсутствия, сквозь зубы сказал:

— Слава богу, ничего не напороли, — и, держась вполоборота к Ерохину, снисходительно проронил: — Что ж, приятель, возвращайся на свою.

Пришлось возвращаться... Ваня Абрамов с обидою спросил:

— Неужто вам и следующий цилиндр не дадут? Зна­чит, «тузам» так и будет предпочтенье?

Ерохин пошел к Ефиму Кузьмичу:

— Дайте нам с Лукичевым следующий цилиндр,

— А справитесь?

— Справимся.

Ефим Кузьмич поглядел на Ерохина, на Торжуева, на отливку, стоявшую на рубеже между двумя карусе­лями:

— За сколько дней? Ерохин прикинул и сказал: Трое суток с половиной.

Ефим Кузьмич подошел к Торжуеву с тем же во­просом. Из года в год Торжуев и Белянкин выполняли эту работу за четверо суток, но на этот раз Торжуев поразмыслил, оглянулся на Ерохина и тоже сказал:

— Трое суток с половиной.

Ефим Кузьмич вернулся к Ерохину:

— И он за столько же берется. Значит, вам пере­крыть надо. Ведь они сколько лет работают!

Помолчав, он дружески посоветовал:

— Не расстраивайся, парень. Кончите обоймы — по­ставлю вам цилиндр на обдирку. Присмотритесь, поду­майте. Браться надо наверняка, чтоб конфуза не вышло.

А Торжуев отлично понял, что прошло то время, ко­гда перед ним шапку ломали: «Семен Матвеевич, возь­митесь!» — Ерохин справлялся с работой не хуже его. Но кто мог запретить Торжуеву работать во много раз лучше, чем до сих пор? Уж если дело пошло на спор, он им покажет!

И Торжуев показал.

Работа на карусели — внешне спокойная, медлитель­ная работа. Пока станок идет самоходом, карусельщик подолгу сидит, ничего не делая. Вращение широкой круглой площадки — планшайбы — даже при больших скоростях не производит впечатления очень быстрого. Но опытному глазу карусельщика доступно то, что неуловимо для постороннего, и Ерохин скоро приметил, что сосед работает в ином темпе, чем обычно. Сегодня он узнал, что Торжуев, впервые за время работы в цехе, выполнил вчера сменное задание на сто восемьдесят процентов.