До Берлина - 896 километров
Шрифт:
— Ну, а что теперь, девчата, собираетесь делать? — заинтересовался корреспондент армейской газеты.
— Домой, конечно, — ответила Людмила.
— А может, в армию примут? — поинтересовалась Катя. И встряхнула рыжими своими волосами. — Сами пойдем и приданое с собой принесем. Зря мы, что ли, тут батрачили, пот проливали. Явимся к вашему командиру: принимай от нас скот, фураж, имение и все такое. И нас принимай. Нет, вы не уезжайте, помогите нам все это добро сдать. Его тут много. Одних свиней не сочтешь, да какие свиньи-то. Если мы все бросим и уйдем, кто же все это кормить станет? Пооколевают, и большой урон будет.
Этот тайный
— Ну, а эта фрау ваша куда делась? Бежала?
Последовало замешательство. Девушки посерьезнели и переглядывались.
— Здесь она, — холодно ответила Людмила.
А Катя запальчиво, с вызовом почти выкрикнула:
— Мы ее убили.
— То есть как это убили? — вырвалось у моего коллеги.
— А лопатой, — точно давая справку, ответила какая-то курносая девчонка. — Лопатой по голове. Там и лежит в своей спальне, сходите взгляните.
Они тут же и перелистали последние страницы своей трагедии в Зофиенхалле.
Оказывается, получив по телефону известие о том, что наши танки совершили прорыв, фрау Клара принялась судорожно укладывать добро в чемоданы, рассовывать по ним деньги, облигации, драгоценности. Шофер, тот самый, что выполнял при ней роль экзекутора, заправил машину на дальнюю дорогу и уже подвел ее к черному ходу. Девушек еще с утра он запер в конюшне. Он получил приказ, перед тем как тронуться в путь, поджечь свинарник, скотные дворы и конюшню, где были заперты невольницы. По случилось по-иному. Электромонтер и механик, друживший с девушками, которого они называли между собой дядей Карлом, отпер конюшню, предупредил девушек об опасности, и они, похватав кто что смог, вооружившись косами, вилами, ломами, двинулись к дому. Старый камердинер самого Рихтонау запер двери, но разъяренная толпа уже ломилась в них. Девушки пустили в ход топор. Дверь рухнула, они ворвались в дом, оттеснили старика, бросились в комнаты.
— Вот она где, — крикнула курносая девчонка, вооруженная кухонным ножом.
Фрау Клара упала на колени. Протягивала бумаги, драгоценности, деньги. Разъяренная толпа надвигалась на нее. Тогда в отчаянии она выхватила из кармана вальтер, подарок мужа, но выстрелить не успела. Железная лопата раскроила ей череп.
— Так где ее труп?
Нас с коллегой из армейской газеты провели в спальню. У кровати на полу лежало тело женщины лет сорока.
Вокруг нее на полу валялись банкноты, целая россыпь банкнот и каких-то ценных бумаг.
— Ценности мы все собрали, сейчас составляем опись, — сказала Людмила.
— Кому собираетесь сдавать?
— Государству, конечно, ну там Красной Армии… Мы и на скот, и на фураж списки составили, и на зерно.
— А где же эти фольксштурмовцы, что ли, про которых вы рассказывала…
— А они в домике-управляющего. Оружие они сдали. И этот старичишка камердинер там… А шофер удрал на машине… Жалко…
— Фольксштурмовцы вас не тронули?
— А зачем им. Они дядьки хорошие, с ними дядя Карл поладил…
Эта высокая красивая девушка, удар которой и раскроил череп помещицы, говорила все это спокойно, я бы сказал, деловито, не обращая внимания на труп на полу.
То была уже перевернутая страница, а они начинали другую, и начинали, как видно, довольно уверенно.
Было уже поздно. Двигаться по дорогам этой еще не освоенной территории было бы необдуманно. Посовещавшись, решили заночевать здесь. Пожилая женщина-библиотекарша, та самая, что по вечерам пересказывала девушкам по памяти различные классические произведения, постелила нам на диванах в кабинете хозяина Зофиенхалле.
Здесь мы увидели фронтовые снимки Петера Рихтенау — седого военного в походной форме. Он присылал их с восточного фронта, и жена вклеивала их в альбом. Целая история в снимках. Рихтенау на границе в окружении офицеров у поверженного пограничного столба с нашим гербом… Русский зимний пейзаж, шоссе. Закамуфлированная машина стоит у дорожного указателя, немецкого указателя. На стрелке надпись "Москау 90 километров". Рихтенау в шинели с бобровым воротником позирует у этого столба.
— Посмотрите, товарищ подполковник, что я тут нашел, — сказал мой коллега, протягивая какой-то предмет. Это была пепельница, не без выдумки вырезанная из курчавого березового нароста. На ней было выжжено «Городня» и дата: декабрь, 1941 год. Может быть, это была та самая Городня, что есть на Волге? Мы, тверяки, считаем ее самым русским из всех русских мест нашего Верхневолжского края. Там на мысу, вознесенная высоко над рекой, церковь XIV века — древний форпост сил российских, у которого мои земляки не раз скрещивали оружие с разными интервентами. Так вот куда добрался господин Рихтенау! Вот откуда гнали мы его сюда, за Одер, а может, и не гнали, может быть, лежит он где-то в безымянной могиле на одном из тысяч пройденных нами с боями километров…
Кожаный диван чертовски мягок, так и тонешь в нем. Вместо одеял новые хозяйки Зофиенхалле пожаловали нам перины. Чистейшие простыни хрустят, но, хоть день был и нелегкий, очень емкий день, опять не спится. За дверью кабинета идет странная жизнь. Там работает уже не тайный комитет поместья. Отдаются распоряжения, дискутируют о том, как все сохранить, чтобы кто-нибудь не подпалил, и как быть с шестью фольксштурмовцами, которые сидят в домике управляющего.
— Выгнать их в шею — и делу конец. Возись тут с ними. Карауль. На черта они нам сдались.
— Так они ж пленные.
— Пленные, это когда солдаты, а какие они, к лешему, солдаты, старые дядьки, и формы-то у них путевой нет. Мы их обезоружили, и пусть теперь катятся колбасой по домам.
— Как это можно так рассуждать, колбасой. Война-то идет. Их опять вооружат и против наших пошлют. Стрелять в наших будут.
— Куда они там будут стрелять. Нас-то ведь они не трогали.
И тут раздается предложение позвать на совет дядю Карла. Зовут старика. Бухают по паркету кованые его башмаки. Кто-то из девушек уже по-немецки задает ему этот вопрос. В кабинет сквозь щель просачивается запах злого какого-то табака, вступающий в единоборство с застарелым сигарным ароматом кабинета. Я не совсем понимаю разговор, но, кажется, Карл советует расконвоировать фольксштурмовцев и заставить их работать по хозяйству. Ну, а потом отвести в ближайшую военную комендатуру. Будет же тут военная комендатура. Ведь так полагается.
Слушаешь все эти разговоры и невольно поражаешься просто-таки государственной мудрости этих вчерашних невольниц фрау Клары.
Нет, не заснешь. Одеваюсь, выхожу из кабинета. Несколько женщин спят в креслах и на полу. Та курносая девчонка, что выполняет сейчас, кажется, роль адьютанта при Людмиле, дает мне пачку писем и просит бросить их в ящик полевой почты. Письма родителям, знакомым, милым, если у них сохранились еще прежние адреса, если они живы, если они помнят.
— Минск очень разрушен? — спрашивает Людмила.