До мурашек
Шрифт:
– Большую, дружную семью, как мы детьми мечтали, я тебе дать не смогу, Лёв, - на грани слышимости шепчет мне плечо, - Прости меня пожалуйста...
– Тогда на хрена вообще все эти разговоры? Тебе весело от них что ли?!
– не выдерживаю и отрываю её от себя, чтобы посмотреть в эти офигевшие глаза, а в них...слёзы.
Всё, я сдаюсь. Отказываюсь уже даже пытаться что-то понять!
– Гулён...- бормочу растерянно.
Я просто раздавлен её беспомощным, уязвимым видом, слезами этими блестящими.
– Извини, - добавляю.
Без понятия, за что извиняюсь, но на всякий случай надо.
– За что? Это ты меня извини...
– всхлипывает нервно, силясь улыбнуться, и, улучив момент, всё-таки соскальзывает с моих колен, - Ты прав, Лёв. Это так глупо всё...Просто эгоизм с моей стороны. Пойдём обратно, а?
– Пошли, - бормочу, тоже вставая со скамейки.
Чувство после разговора такое, будто по мне основательно проехались катком. Лучше бы ещё километров пять в гору пробежал.
Обратный путь по спуску мы преодолеваем физически легче, но в гробовой тишине. Я эмоционально выдоен, а Гуля вообще будто в себе утонула. Даже взгляд словно подернулся пеленой.
– Пока, - бросает коротко у своего дома и мазнув взглядом где-то рядом с моим лицом, прежде чем исчезнуть за воротами.
– Пока, - говорю уже сам себе, так как на улице остался один.
Закуриваю, бредя к своему дому. В крови бродит что-то такое, что хочется кого- нибудь прибить. Это отлично, потому что ребята сегодня должны менять внешнюю обшивку на сарае, и наверно я им помогу - хоть гвозди позаколачиваю. Но сначала кофе.
Махнув парням во дворе, уже приступающим к работе, захожу в дом и сразу прохожу на кухню. Роюсь в холодильнике в поисках из чего бы слепить пару бутербродов. Зависаю у кофемашины, смотря в пустоту, пока наполняется чашка. Внутри так тонко и болезненно гудит, что всё время тянет растирать грудную мышцу. Давит, давит... Утренний разговор обрывками мечется в голове, доводя до ломоты в висках. Только один посыл я четко уловил - ничего хорошего не будет.
Беру готовую чашку с кофе.
– Ещё не передумал?
– Гулькин голос за спиной раздается так неожиданно, что я, вздрогнув, чуть не проливаю содержимое кружки на себя.
Резко оборачиваюсь. Стоит в дверях царица непонятная моя, а в руках большая спортивная сумка. Черные глаза отчаянно горят, губы дрожат в робкой и одновременно вызывающей улыбке.
Бл…, это сон?!
– А я к тебе с вещами, - поясняет, так как я молчу, застыв истуканом.
На это только моргаю. Да так-то я сразу понял, просто поверить не мог...
Отставляю чашку. У Гули улыбка меркнет в ожидании какой-то адекватной реакции от меня. Подхожу к ней и молча отбираю сумку.
– Пошли, - хриплю и подталкиваю в коридор и к лестнице на второй этаж.
Поднимаемся. Довожу её под конвоем до спальни. Распахиваю дверь и прохожу первый, чтобы сразу закинуть сумку в гардеробную. Гулико входит следом и неловко замирает посреди комнаты. Наверно ждёт комментариев от меня, может даже объятий, а я пока не могу. Я настолько не ожидал, что, выйдя из гардеробной, просто сажусь на кровать и завороженно пялюсь на неё, стоящую в центре спальни и напоминающую прекрасную статуэтку.
Пришла? Правда?!
И наверно у меня настолько осоловевший вид, что Гуля наконец снова улыбается, скупо и понимающе.
– Лёвка, ты...- не договаривает.
Вместо этого подходит и становится между моих расставленных ног. Обнимаю её под коленками, ближе придвигая к себе. До упора. И внутри словно плотину прорывает, обдавая всё кипятком. Утыкаюсь лицом в мягкий женский живот, целую это сакральное место, где зарождается жизнь, сквозь ткань легкого свитера. Глубоко вдыхаю Гулин запах, чувствуя, как она гладит мои волосы, а потом наклоняется и прижимается губами ко лбу, словно все грехи разом отпускает.
40. Гулико
Уже глубокая ночь, через пару часов начнет заниматься рассвет, Лёвка давно спит, сложив на меня руку и ногу и жарко дыша в макушку. А я так и лежу, уставившись в густую черноту комнаты и рассеянно гладя мужскую расслабленную ладонь.
Это был наверно самый лучший день за последние месяцы и точно самый эмоционально насыщенный, но сейчас меня накрывает откатом нервного опустошения. И многие вещи предстают в уже далеко не таком радужном свете, перемешиваясь со смутной, назойливой тревогой.
Я пытаюсь выключить голову, расслабиться, но не могу. Хотя ещё днем буквально порхала на затопивших позитивных эмоциях. Лёвка всегда это умел - наполнять меня собственным внутренним теплом, которого в нём в избытке, а мне периодически не хватает, - теплом ровным, уверенным, сильным, прогревающим насквозь, а не сжигающим дотла. Теплом, дающим опору. И во мне забурлило желание не просто жить, а жить деятельно.
Вспомнить, что у меня ещё есть куча возможностей оставить что-то после себя, принести в этот мир новое или просто нужное.
Я ведь чувствовала себя особенной, когда выступала. Чувствовала, правда. Это как наркотик - смотреть в одухотворенные тобой лица, видеть стоящие слёзы в глазах, знать, что зацепила что-то внутри, заставила задуматься о важном, всколыхнула воспоминание, нарисовала образ. Слушать, как люди восторженно говорят потом о чем-то более глубоком, тонком, чем новости и погода. Знать, что смогла дотянуться до чьей-то души.
В личной жизни у меня был провал, и я все собственные эмоции, чувства, потребности перевела туда, на сцену.
И когда она стала мне недоступна, ощущение было, что всё - это моя маленькая смерть.
Но несколько часов в Лёвином доме, пропитанных чувственным теплом, пусть и со вкусом горечи на языке, и во мне будто снова родник забурлил, пробившись сквозь корку льда.
Когда после обеда Лёвка ушёл во двор помогать бригаде, я впервые за несколько месяцев открыла свой ноут для работы, а не чтобы посмотреть какой-нибудь сериал.
Да, я больше никогда не смогу танцевать на большой сцене. Мой вполне достижимый максимум - полностью избавиться от хромоты, чтобы не мешала жить и преподавать.