До мурашек
Шрифт:
Я не видела, как он ушёл. Он как-то мгновенно и бесповоротно исчез без следа из моей жизни, будто так и оставив навсегда рыдать на той кушетке в коридоре.
***
Конечно, моя жизнь на этом не закончилась.
Я еще была так молода, и она только начиналась, но ещё раз так влюбиться я уже больше не смогла. Да и не хотела, честно говоря. Зачем? Такая боль… У меня был мой балет, мои «ебаные» танцы, моя сцена. И эта была безопасная любовь, щедро одаривающая взаимностью, дающая крылья, эндорфины, чувство нужности, ощущение полета. Всю энергию я перенаправила туда.
А мужчины…
Они постоянно присутствовали в моей жизни, но глубоко уже не задевали.
Первые полгода после аборта будто выпали из моей жизни, я восстанавливалась душевно и физически, приходила в себя. А потом ничего, расходилась. И даже смогла исполнить летний контракт, который выиграла, не подведя спонсоров.
После лета в моей жизни снова появился Гела, которого до этого я отправила куда подальше, не в силах выносить никого около себя. Он был настойчив, но грань не переходил, просто водил на свидания в рестораны, кино, приглашал в гости на семейные ужины. А мне уже было просто всё равно. Не вызывает отторжения, нравится моим родителям, так почему нет?
Я обозначила достаточно жесткие условия – никакой свадьбы, пока я не закончу учебу и дети как можно позже – мне необходимо отработать в театре хоть пару лет, закрепиться, выйти на главные роли. Гела, скрипнув зубами, согласился, так что я просто не видела повода с ним рвать.
Свадьбу мы сыграли сразу после моего выпуска, зажили неплохо. Меня приняли в Краснодарский театр оперы и балета, пообещав максимально быстро перевести в примы, и я безвылазно пропадала на спектаклях и репетициях. Геле же на свадьбу отец отписал два торговика и один небольшой бизнес центр, и он тоже без отдыха носился по делам. Встречались мы в итоге редко, не успевая начать сильно друг друга раздражать, секс был вполне качественный, хоть я и обнаружила, что с ним становлюсь маниакальной приверженкой чистого тела. Интим только после душа, сразу после опять в душ. С Лёвкой такого не было никогда, а тут перекрыло напрочь. Но у каждого из нас свои пунктики, верно?
Гела особо внимание на это не обращал, зато вот отсутствие детей через год нашей совместной жизни начало его сильно коробить. И он начал давить: давай- давай-давай… Вряд ли это было желание именно Гелы – скорее его авторитарный отец, державший в страхе и почтении добрую половину города, захотел понянчить внуков от этой «балериночки». Так что намёки с каждым днем становились всё менее прозрачными, несмотря на наши прошлые договоренности.
Меня к тому времени уже сделали примой. Я танцевала Одетту и Джульетту. Уходить в декрет мне жутко не хотелось, но объективно вес в театре у меня уже был, да отец Гелы сказал в лоб, что подсидеть меня никто не посмеет. Так что, поломавшись ещё полгода, я согласилась попытаться. Пытались мы в итоге около трех лет, объездив все известные мировые клиники. Диагноз подтвердили везде – бесплодие. Как вариант – суррогатное материнство, на что Гела, с которым у нас и по бытовым вопросам уже был сильный разлад, выдал, что это жена у него суррогатная, а не материнство, и подал на развод.
В день, когда я получила документы, что теперь свободная женщина, я узнала, что Лёвка женится на своей беременной девушке – стюардессе. Захотелось с планеты сойти, хоть мы и не виделись к тому моменту уже почти пять лет.
Но, так как пока с нашей Земли никуда не деться, я поменяла страну, совершенно случайным и чудесным образом получив предложение перейти труппу Мюнхенского театра.
Там я была практически счастлива, интересные, хоть и немного не классические постановки, гастроли по всему миру, поощрение новых идей, возможность творить…Будто жизнь сжалилась и дала мне глоток свежего воздуха, показывая другую ее сторону.
С главным режиссером труппы у нас долго были чисто платонические отношения. Он называл меня своей музой, интересовался мнением, делился свежими идеями. Мне это льстило, вдохновляло, заставляло работать усердней. У нас был творческий союз, крепкий и плодотворный. Моё восхищение им как режиссером совершенно не туманило мой разум, и я прекрасно видела миллион его недостатков как человека и как мужчины, прежде всего: эгоцентричный, неуравновешенный, склонный к игре в драму, в чем-то жадный. Я бы никогда не влюбилась в такого человека, но я и не искала любовь. Как партнер он был не плох. Мне было удобно, я его легко считывала и знала, как направить в нужное мне русло лестью, на которую он был падок всегда. И с ним было легко и интересно работать, что огромный плюс. Но после аварии, в которой я потеряла возможность танцевать, а он еще и обвинил меня, что я его чуть ли не пыталась убить, плюсов не осталось – одни минусы. Я с трудом в суде договорилась с ним о мировой, пережила несколько сложных операций, прошла первую реабилитацию и приехала к родителям, только начиная искать ответ на вопрос «как жить дальше».
Что же касается Лёвки, то о нём я узнавала урывками из разговоров родственников за столом и каких-то сплетен, передаваемых давними подружками по телефону. Крупицы, которые тщательно собирала…
Знала, что после расставания со мной забил на учебу и потерялся где-то в Краснодаре. Через месяц был отчислен. Его семья пришла в ярость от такой безответственности, и, если от долговых обязательств за нарушение контракта с МО его отец освободил, всё выплатив. То от грозящей армии из-за отчисления отмазывать не стал принципиально, и Лёвка еще год проторчал в десантных войсках где-то под Псковом. Потом уехал в Питер под крыло к деду с маминой стороны. Там уже поступил на гражданскую авиацию, закончил, устроился в Пулково и женился через год на бортпроводнице, с которой и летал. Знала, что она родила ему сына.
Сына, которого я ему родить не смогла.
46. Лёвка
В кухне -гостиной на первом этаже вырублен свет, и только мерцающий экран плазмы, на которой мы смотрим сериал, окрашивает большую комнату тусклыми бликами.
Гулька, одетая в мою футболку, доходящую ей до середины бедер, и блядски обтягивающие её идеальные ноги черные спортивные леггинсы, ставит на журнальный столик перед диваном миску с только что сделанным сырным попкорном для меня, тарелку с абрикосами для себя и падает рядом на мягкие диванные подушки. По- хозяйски складывает голые ступни мне на колени. Подняв руки и зажав в зубах резинку для волос, заново ловко собирает смоляные тяжелые локоны в высокий небрежный хвост на макушке.
– Что так смотришь?
– улыбается мне, снова перевязывая волосы резинкой.
Её черные глаза в обволакивающем полумраке комнаты чувственно, призывно блестят. Или мне так кажется? Хрен его знает, Гулька всегда сама по себе была для меня чувственным призывом...
Не отвечая, растекаюсь, утопая в диване, и глажу её ухоженные пяточки. Перебираю пальчики с хищным бордовым педикюром, щекочу стопу.
– А-а-ай!
– смеётся, пытаясь вырвать ступни из моих рук.
Не даю, перехватываю крепче. В порыве наклоняюсь и целую, пока Гуля нервно, хрипловато хохочет, вырываясь. Ноги ей целую - царице вредной моей. Покусываю, думая, что я бы вообще всю её съел.
Уже девятый день я могу её целовать в почти любой момент, потому что она живет со мной. Мы так и не говорим о будущем дальше, чем планы на завтра, но каждую ночь Гулико засыпает в моей постели, разомлевшая и влажная после секса, а утром сонно целует меня раньше, чем успевает открыть глаза. И это что-то охрененное.
Девять дней.
Казалось бы, прошлое должно давить на нас, но этого не происходит. Мы будто в вакууме.
Сидим с Гулькой в доме, вокруг которого всё уже давно сожрали лангольеры, и вот-вот они примутся за нас. А нам плевать - нам так безобразно хорошо в этом безвременье на краю апокалипсиса.