До свидания, Сима
Шрифт:
Папа все уговаривал делать по утрам зарядку и пить мочу.
— Но это же не доказано! — вопил я, отрицая пользу этаких процедур.
— Вся народная медицина не доказана, — продолжал настаивать папа. — Однако на всем Востоке от Индии до Японии мочу издревле и до сих пор применяют как универсальное средство от гематомы и укусов тропических насекомых.
— Но нас ведь никто, кажется, не кусает, да и зачем же принимать внутрь?
— А ты знаешь, что абсолютно у каждого человека в кишечнике с раннего детства живут паразиты?
— Ну конечно, если их совсем не выводить.
— Вот именно!
— Боже, какой ужас! Только не чужие!
— Не перебивай. Что в них живут чужие организмы. Продукты жизнедеятельности этих организмов кишечник впитывает вместе с соками, и они попадают в кровь, а далее в мозг. И вот уже часть твоих мыслей твоя да не твоя, — веско вполголоса сообщил отец и погрозил пальцем. — А вот ты возьми и налей на них человеческой, так, чтобы мало не показалось. Я и студентам это советую.
— Представляю, что они там о тебе болтают.
— Моча универсальное средство, — продолжал проповедовать папа, не обращая на меня внимания. — Нам известны случаи спасения благодаря моче в газовых камерах. Спецназ вводит мочу через шприц, йоги купаются в моче, жители Папуа — Новой Гвинеи устраивают ежегодные празднества мочи, весь мир живет и дышит мочой!
— И в Лондоне попахивает, — согласился я.
Я уже было подумывал заставить Гальку мне накапать в баночку, как вдруг, с каким-то диким кровосмесительным ударом, узнал, что папа тоже тайком от мамы пользуется ее нехитрыми услугами. Так что в один прекрасный день с утра пораньше мы с ним вместе торчали под ванной, каждый ожидая свою порцию желтенькой.
— Как тебе не стыдно, папа, — кривился я. — Это же извращение. Ты пьешь ее мочу, потому что она симпатичная и молодая девочка и тебе это нравится.
— Никакое не извращение, — возражал папа. — Если бы это был мальчик, я бы тоже с удовольствием пил.
— Василий Геннадьевич, ваш бокал, — самым светским голосом сообщил донор и протянул винный бокал, держа его пальчиками за ножку.
Папа радостно принял дар, посмотрел на меня с чувством превосходства, облизнулся и, пританцовывая, удалился восвояси.
— А вот и твоя, — вновь высунулась Галочка. — Смотри не поперхнись.
Я взял теплую баночку и пошел в свою комнату. Выпить залпом, и дело с концом. Но ведь она такая теплая, может, подождать, пока остынет, или на окно поставить? Я засунул в баночку палец и обнаружил, что она прямо горячая.
Минут пятнадцать баночка простояла на моем столе, а я просидел на кровати в вялотекущем смятении. Наконец я сломался и пошел вылить ее содержимое куда следует.
Денег у меня уже было не достаточно, чтобы добраться до Англии, на последние я купил новые лыжи и начал помаленечку стрелять на мелкие расходы у родителей. Глупо, конечно. Они здесь вместе зарабатывают в месяц столько, сколько я в Лондоне зарабатывал за неделю. Но здесь совсем другое финансовое измерение. Например, там меньше чем на пятьсот стерлингов точно не проживешь, а здесь у родителей я бы мог вообще жить без денег, как жил, когда учился. Хотя это, конечно, и не жизнь.
Ближе к зиме я стал оплакивать мысль о том, что всего за один день мог заработать такие деньги и упустил этот шанс. Я достал из шкафа аппарат и немножко
«Привет, Джек! Извини за то, что отмалчивался. Может быть, наш уговор еще в силе?»
Я написал это на связной адрес так, чтобы только проверить. Еще я там что-то наплел о том, что раньше не мог выйти на связь и что у меня были разные опасения. Мне не верилось, что они еще захотят со мной переговариваться, но любители мостов откликнулись и вежливо попросили поторопиться.
Забросив аппарат в рюкзак, я позвонил другу и позвал его кататься на лыжах в сторону Северска. Лизку с Галькой я тоже взял с собой. В этот год зима запаздывала, лишь во второй половине ноября сухой свирепый ветер принес откуда-то хаотичные хлопья снега и запорошил седые от изморози травы. Потом снег валил несколько дней, и зима наверстала упущенное. В побледневшем вымороженном небе ослепительное белое солнце торопливо описывало дугу над южным горизонтом, проворачивая длинные тени, и полого уходило за реку.
Когда катишься с горы в предчувствии неминуемого падения, дыхание захватывает, следы лыж тасуются, как рельсы на стрелках, и ты кричишь и смеешься, не жалея горла, тогда существуешь в том самом миге, который между прошлым и будущим, в том самом миге, который называется жизнь. И уже лежа в сугробе, с запутавшимися одна в другой лыжами, понимаешь, как это было здорово и что страх ничто по сравнению с трепещущим чувством полета, скольжения и состоянием чем-то близким к невесомости. Тогда вскакиваешь и не в силах удержаться рвешься опять наверх и думаешь, что отдал бы последние деньги за счастье подъемника. Когда мы бежали вдоль леса, маленькое солнце атомной вспышкой скользило и путалось в сетке из березовой бахромы, дурманило голову, алмазами рассыпалось по снегу, и ложбинки в лыжне сверкали ослепительными золотыми полосами.
Катающихся было много. То и дело мелюзга путалась под ногами или приходилось самому уступать лыжню какому-нибудь «спайдермену», затянутому в комбинезон с номером на груди и на спине. Дело было к вечеру, и зимнее солнце, краснея и разбухая, опускалось за рекой в черный лес.
— Идите домой, — сказал я Лизе с Галей.
— Мы без тебя не пойдем.
— Серега, проводи их, — махнул я другу.
— Конечно.
— Ладно, тогда я поехал, — сказал я. — У меня есть кое-какие дела.
— Эй, стой! Куда ты? — бросились за мной девочки. Но я нырнул в лес, наддал скорости и широким коньком оторвался от них.
До моста было еще километра полтора. Издалека он казался узким и почти прямым как горизонт. Река замерзла, и длиннющий мост над ней на толстых слоновых опорах казался мне эстакадой. По нему медленно ползли преимущественно грузовые автомобили с большими белыми коробами-прицепами.
Дело выглядело простым. Раз плюнуть. Но я решил поосторожничать, вытащил камеру из рюкзака, — она была завернута в обыкновенный пакет, — спрятал ее вместе с лыжами на берегу в кустах под проржавелой перевернутой лодкой и пошел на разведку налегке, по-заячьи запутывая следы.