До свидания, Светополь!: Повести
Шрифт:
Сын, в заботах весь, сновал туда–сюда, что-то делал, и лицо его было непроницаемым, но Сомов, улучив момент, спросил-таки:
— Почему мы не едем?
— Куда?
— Как — куда? — удивился Сомов. — Мы зачем сюда приехали? — И пояснил, видя, что сын не желает понимать его: — К Мите не едем?
С трудом сдерживаясь, Костя ответил:
— Ты бы сел, папа. Или лёг, отдохнул. — И вдруг сорвался: — На чем мы поедем? На чем?
— Подожди, Костик. Не надо нервничать. Можно ведь и пешочком.
— В час дня приедет дядя Пётр. —
— Почему не могу? Я, если хочешь знать…
О своих ежедневных моционах к озеру собрался сказать, но сын не желал слушать.
— Не можешь, — отрезал. — Дядя Пётр приедет за тобой… За нами. И я прошу тебя, папа, ничего не говорить ему. Сегодня не такой день, чтобы выяснять отношения.
— Я и не желаю с ним выяснять отношений. Он жулик. Какие у меня могут быть с ним отношения?
— Не знаю! — Голос опять срывался на звон. —Я прошу тебя ничего не говорить ему.
— Хорошо, — миролюбиво сказал Сомов. — Он прохвост, обкрадывает людей в своей столовой. Что я ещё могу ему сказать?
— Если ты ему хоть слово скажешь, папа… — с угрозой начал сын, но усилием воли смирил себя. — Он делает это из любезности. Мы попросили его.
Сомов улыбнулся:
— Воровать попросили?
— Ты понимаешь, о чем я! — петушиным голоском выкрикнул Костя. — Кстати, завтра утром он повезёт тебя в Тарман.
— Очень хорошо, — ласково согласился Сомов. — Очень хорошо.
Зачем говорить и думать заранее — до завтра так далеко ещё! Ему захотелось взглянуть на своих рыбок. Он прошёл во вторую комнату, огляделся и, к своему удивлению, не обнаружил аквариума. На тумбочке, где он стоял испокон веков, высилась стопка Костиных журналов. Ещё раз внимательно осмотрел комнату. В углу, на коврике у деревянной кроватки, выстроились как на парад игрушки: куклы, звери, детская мебель. Сомов хмуро отвернулся.
— Где рыбы? — спросил он громко.
Ни звука в ответ. Он заковылял к стулу, сел. Рыбок нет, Маи нет, Мити нет… Ненужным и чужим чувствовал он себя в этой ограбленной квартире, которая была когда-то его домом. В больнице не так, в больнице он на месте… С тоскою вспомнил озеро — густо–зеленое, с небом посередине.
В комнату бесшумно вошла Галочка.
— Папа! Хотите бульона? Я подогрею.
Он посмотрел на её ямочки.
— Где рыбки? — тихо спросил он.
В сторону увела она взгляд.
— Не знаю… Они здесь были. А потом… Костя! — звонко крикнула она. — Папа спрашивает, где рыбки.
И оба замерли, ожидая ответа.
— Нету рыбок, — долетел наконец голос.
Галочка весело посмотрела на Сомова: все? Вы удовлетворены?
— Я вижу, что нету. Где они? — он обращался к Галочке, потому что говорить с сыном на таком расстоянии ему было не под силу.
— Костя, папа спрашивает, где они, — И опять замерла, вскинув и повернув головку.
—
— А где они? — невинно допытывалась Галочка. — Папа хочет знать, куда они делись.
— Скажи папе, что они сдохли.
Галочка сочувственно улыбнулась Сомову, и он не стал больше спрашивать. Кто он для них? Отрезанный ломоть, покойник, со смертью которого давно примирились. Зачем же возиться с его рыбками? Они сдохли, потому что их не кормили. А ведь он объяснял им, где купить корм, сколько и как давать.
— Так вы будете бульон?
Сомов, успокаивая, коснулся её руки.
— Тогда, может, ляжете?
— Я посижу здесь, — попросил он. — Иди.
Она в сомнении постояла, хотела сказать что-то, но раздумала и вышла, высоко подняв голову.
Сомов сел удобнее. До часу маяться ему, пока не приедет Пётр на своих ворованных «Жигулях», а потом вечером опять возвращаться сюда, и ночевать здесь, и завтра утром… Ему всегда было тягостно в своём доме, в этом его втором доме, в отличие от первого, в который на семнадцатый день войны угодила бомба, и он сгорел — с девочками, с Наташей. Не поселилось здесь радости — вечные заботы, вечная проблема денег, вечные бдения жены над плитой… Вероятно, Люба и впрямь недурно стряпала, но не все ли равно, что жевать за обедом — кусок отварного мяса с крупной солью или невиданные «трантулетки» под южным соусом?
Люба недоумевала. Что ему надобно от неё? Она хорошая жена — честная, преданная, ни разу не взглянула на другого мужчину. Она вкусно готовит (уж это-то все признают), обстирывает его, ухаживает за ним, терпит все его фокусы — бильярд, ночные кутежи бог знает где и с кем, ватаги подозрительных друзей. Она умница, он недостоин её — Сомов настырно твердил себе это, и минутами (когда её не было рядом) ему мнилось даже, что он её любит. Но стоило ей появиться перед ним, как он начинал испытывать почти физическую неприязнь к этой опустившейся женщине. Из-под юбки рубашка торчит, в волосах — перхоть. Однажды он в ярости схватил ножницы и закричал, что если она не приведёт себя в порядок, он острижёт её наголо, как солдата.
Но коли уж он женился на ней, рассуждал сам с собой Сомов (не теперь рассуждал, раньше, когда был жив ещё и его занимало это), стало быть, что-то было в ней. Или не было ничего, а просто подкупила её вялая уступчивость? Тогда он принял её за другое — за самопожертвование, видимо, за женское бескорыстное участие в его покорёженной судьбе. Ничего не требовала взамен — даже обещаний, ни о чем не спрашивала, и это было для него драгоценней всего. Он пил, и она никогда не упрекала его за это. Понимала? Однажды она сказала, что беременна. Буднично сказала, просто — словно он и не причастен к этому. Сомов испугался. Опять то же? Лучше уж не иметь ничего, чем иметь да потерять. Одному безопасней — пусть даже кончилась война и нечего страшиться, что живьём сгорят твои дети.