До свидания, Светополь!: Повести
Шрифт:
Валентина Потаповна бледнела. Да как смеют сравнивать её мужа, безотказного труженика, у которого целая тумбочка благодарностей, фронтовика, прошедшего всю войну, с этим… С Кис–Кис!
Не знаю наверняка, но, думаю, сама она и пустила в обиход эту кличку, её остренький язычок угадывается тут.
Он чинно пил у нас чай, раскрасневшийся и потный, и вдруг оживился: по широкому подоконнику между обёрнутыми синей бумагой горшками со столетником (другие цветы у нас не приживались) шла с задранным хвостом кошка. О бумагу шуршала шерсть.
— Кис–кис! — позвал, так весь и подавшись вперёд, наш гость. — Кис–кис!
Валентина Потаповна насмешливо улыбнулась, а бабушка представила зверя:
— Это Мурка. Мурка, иди сюда!
И Мурка, спрыгнув с подоконника,
Недавно я вычитал в одной книжке, что, может быть, хоть при описании собственной жизни дозволено руководствоваться велениями сердца больше, чем законами искусства. Мне нравится эта мысль. Я воспринимаю её как некое напутствие авторитета и, пользуясь им, хочу немного рассказать о кошке Мурке. Без неё портрет нашего дома будет неполным.
Начну с того, что кошка Мурка — это не одно лицо, вернее не одно существо, а несколько, пять или шесть, которые последовательно сменяли друг друга в течение многих лет. Но это всегда была кошка (хотя бабушка всегда брала кота, котика, как она говорила, заранее и слишком преждевременно, как выяснялось, радуясь тому обстоятельству, что он не будет котиться и не придётся звать Александру Сергеевну топить котят), всегда была дымчато–серой и всегда звалась Муркой. Хозяйка разговаривала с ней как с человеком. Хвалила, ругала, ворчала, если та «путалась под ногами», и безропотно вставала под утро в рубашке, кудлатая и морщинистая, босая, страшная, чтобы пустить «шлюндру» в дом.
Все Мурки были ужасно привередливы, особенно последняя, которая жила с ней уже после моего отъезда. Она, например, пила кипячёное молоко и терпеть не могла сырого, не ела жирного мяса, зато обожала пирожные. Тут её вкус совпадал с хозяйским. Вдвоём сидели они у потрескивающей печки в пустой квартире, бабушка спрашивала ласково: «Ну что, Мурмулена?» — и та понятливо отвечала: «Мур–р».
Не всегда была такая идиллия. Порой вспыхивали ссоры, и бабушка подолгу не разговаривала со своей четвероногой товаркой. Та виновато ходила за ней следом. Под ноги попадала, взмяукивала, и тогда бабушка, подпрыгнув, будто сходила с эскалатора, ей же делала выговор: «Не вертись под ногами».
Ни Дмитрия Филипповича, ни Валентины Потаповны уже не было в живых. Умер дядя Паша Сомов, напоследок погладив слабеющей рукой толстый зад медсёстры, которая колдовала над шприцем. Умерли старые приятели Кирюшины. Александра Сергеевна умерла — легко и спокойно, умело, как все делала. Лишь моя бабушка осталась. Я вижу её: одна, ветер треплет седые космы (к восьмидесяти годам она перестала краситься), беззубый рот запал, на ней ночная рубашка, а у ног Мурка. Живыми и острыми ввалившимися глазами смотрит она вдаль. Боже мой, как же страшно ей! Ведь она последняя, все её сверстники давно уже там.
Прочь, прочь! До этого пока далеко, моя бабушка ещё молода, ей всего семьдесят три, жива сестра, жив зять, жива бессловесная и надёжная Александра Сергеевна, и поезд хоть и медленно, хоть и останавливаясь у каждого столба, но подбирается к Калинову, земле обетованной. Галантный кавалер в галстучке и с седыми усиками слушает, наклонив голову, её негромкий рассказ о поразительной кошке Мурке, которую она вынуждена оставить на попечение соседей. Негромкий, поскольку её сестра, все так же сострадательно внимающая худой женщине в плаще, терпеть не может кошек. Это странно, но это так. Добрая и отзывчивая Валентина Потаповна никогда не держала у себя живых существ, предпочитая иметь дело с цветами. Вот они зеленели у неё пышно. К кошкам же она испытывала прямо-таки гадливость. Оттого поначалу шутливое Кис–Кис вскоре приобрело в её устах оттенок уничтожительный.
Впервые в нашем доме он появился в качестве клиента, желающего сплавить кое–какие вещички. Платье, кофточка, комбинация — словом, предметы женского туалета. Это вызвало некоторую насторожённость бабушки, которая пуще всего боялась, как бы ей не всучили ворованное. Клиент успокоил её. «Это жены, — сказал он и уточнил с волнением в голосе: — Покойной». После Вероника Потаповна утверждала, что на глазах у него блеснули слезы, но это враки. Однако и волнения достало, чтобы моя
Кис–Кис зачастил к нам. Вещей покойной жены он не приносил больше. Пили чай, говорили, вспоминали, как было до войны. Приглашал Кис–Кис и к себе, и мы с бабушкой его посетили. Жил он на Пушкинской, недалеко от драмтеатра. Тёмная комнатушка помещалась в странной нише между вторым и третьим этажами. Я очень удивился, не найдя здесь ни одного рояля, мне казалось, их у него множество («А вот есть у меня один рояль…» — нередко говаривал он). Вместо них моему взору предстал старинный черный гардероб, на котором стоял таз. Хотя комната, как я сказал, непостижимым образом помещалась между вторым и третьим этажами, потолок протекал, и вода скапливалась в тазу. Кис–Кис использовал её в хозяйственных нуждах, ибо колонка располагалась в дальнем углу двора, а деревянная лестница, ведущая в эту мансарду, была крута и узка. Я хорошо помню своё опасение, что именно из этой воды Кис–Кис приготовил чай, которым потчевал нас.
Больше в этом угрюмом доме я не бывал, но бабушка — есть у меня такое подозрение! — его посещала. Никогда не забуду страха, с каким я в сумерках ждал её у окна. То ли на два, то ли на три часа задерживалась она. Где? Ужасные мысли бродили в голове. Сбила машина, бандиты напали (неспокойно было в городе в то время), словом, её уже нет в живых, и как же я? Я как? Через бабушку, стало быть, перешагивал, перешагивал через её возможную смерть, но я не казню себя за это.
Ребёнок боится остаться один. Мама — или тот, кто её заменяет, — весь мир для него, и, случись с ней что-либо, это равносильно крушению миропорядка. Примечательно другое: я не надеялся на Валентину Потаповну. И уже не манили меня её разговоры, не интересовали книги, о которых она рассказывала, не будоражили воображение высокие помыслы, ею возбуждаемые. Я сидел и боялся. И думал, что если бабушка, милая, дорогая, любимая бабушка, не появится сейчас между прислонённых к стене створок ворот, то жить мне дальше в детдоме.
Бабушка появилась. Я бросился к ней, уткнулся в её мягкую грудь, на которой красовалась бумажная роза, пахнущая пробными духами «Серебристый ландыш» (два двадцать — старыми деньгами; я покупал эти крохотные флакончики и дарил моим женщинам к Восьмому марта), и уже не отходил от неё.
Где была она в тот вечер? У Кис–Киса? Если это так, то мой интуитивный страх не был напрасен, ибо, может быть, как раз в эти минуты решалась не только бабушкина, но и моя судьба. Оказывается, Кис–Кис поставил условие, чтобы меня не было. Они распишутся, поменяют две квартиры на одну (интересно, кто поехал бы в его межэтажную каморку?), он снова будет хорошо зарабатывать, поскольку роялей становится все больше, а специалистов по настройке их в Светополе, кроме него, нет, но я, я должен покинуть их, «Куда же я его дену?» — так, наверное, спросила моя бабушка. Он сокрушённо развёл руками. В конце концов, у «этого ребёнка» есть мать. Или… Не знаю точно, предложил ли он это «или», но вот что он категорически отказался терпеть меня в своём будущем доме, мне известно доподлинно. Не от бабушки. Та ни единого худого слова не сказала о последнем претенденте на её руку — оберегала возвышенный образ, который создала для себя. О его культуре, о его интеллигентных манерах, о его благородстве взахлёб говорила она. Благородство?! Тётя Валя засмеялась. Да где это видано, чтобы благородный человек требовал отдать ребёнка в детдом? Бабушка метнула на меня испуганный взгляд. Она хотела, чтобы Кис–Кис и в моей памяти остался этаким принцем, но «завистливая» сестра разрушила даже это. Схватив за руку, прочь потащила меня бабушка. Не разговаривали они после примерно полгода — то была одна из самых продолжительных войн в их боевой истории.