Добро пожаловать в обезьянник
Шрифт:
– Герберт запретил мне смотреть, так что не бойтесь, я не буду подглядывать.
– Он вам все рассказал? – осторожно спросил я.
– Да. Говорит, это конфиденциальный отчет о ценных бумагах, которые вы хотите ему продать.
– Гм… верно… Что ж, раз он велел передать его вам, держите.
– Он предупредил, что обещал никому его не показывать.
– А? Ну да, ну да. Вы уж не обижайтесь, таковы правила нашей фирмы.
Альма была несколько неприветлива.
– Я и не глядя на всякие там отчеты могу сказать, мистер, что не позволю
– Я бы никогда не предложил ему этого, миссис Фостер.
– Тогда чего вы к нему пристали?
– Он перспективный клиент… – Я опустил глаза на руки и увидел, что на прошлой встрече испачкался чернилами. – Разрешите воспользоваться вашей ванной?
Альма неохотно пустила меня внутрь, держась от меня как можно дальше – насколько позволяла скромная планировка их дома.
Моя руки, я думал о списке акций, который Герберт выудил из-за гипсокартонной стены. На такой доход он мог позволить себе зимовать во Флориде, лакомиться бифштексами из самой нежной вырезки, пить двенадцатилетний бурбон, ездить на «ягуаре», носить шелковое белье и туфли ручной работы, отправиться в кругосветный круиз… да что душе угодно! Я тяжко вздохнул, поглядев на раскисшее мыло в мыльнице, слепленное из нескольких крошечных обмылков.
Поблагодарив Альму, я шагнул к выходу, но на секунду замер перед каминной полкой: на ней стояла маленькая подкрашенная фотография.
– Очень удачный снимок, – сказал я в слабой попытке наладить «связь с общественностью». – Вы прекрасно здесь получились.
– Все так говорят. Это не я, это мама Герберта.
– Поразительное сходство! – Я не солгал. Герберт, оказывается, женился на точной копии девушки, которую взял в жены его любимый старик. – А это его отец?
– Нет, мой. Фотографий его отца мы дома не держим.
Так-так, больная мозоль. Если наступить на нее посильней, можно выяснить немало интересного.
– Герберт такой замечательный человек… Наверняка и отец у него такой же, нет?
– Он сбежал от жены и ребенка, такой он замечательный. Лучше помалкивайте о нем при Герберте.
– Простите. Так значит, Герберт пошел в мать?
– Она была святая. Это она воспитала Герберта благородным, добрым и верующим, – мрачно ответила Альма.
– Она тоже любила музыку?
– Нет, сам музыкальный дар ему достался от отца, а вот вкус – от матери. Герберт любит классику.
– А отец, я так понимаю, был джазменом? – предположил я.
– Да, долбил по клавишам во всяких кабаках. Только и знал, что курить и наливаться джином! До жены и ребенка ему дела не было. В конечном счете мама Герберта поставила его перед выбором: или семья, или джаз.
Я понимающе кивнул. Видимо, Герберт не хотел притрагиваться к дедову наследству, потому что оно пришло по линии отца.
– А дедушка Герберта… ну, который умер два года назад?
– Он помогал маме и Герберту, когда они остались одни. Герберт перед ним преклонялся. – Она с грустью покачала головой. – Умер в нищете…
– Бедняга.
– Нам, конечно, ничего не досталось – а я так хотела, чтобы Герберт перестал работать по выходным!
Мы с Гербертом встретились во вторник и среди гомона, лязга и звона закусочной, где он обычно обедал, попытались обсудить его планы на будущее. Обед был за мой счет – вернее, за счет моей компании, – и я спрятал в карман чек на восемьдесят семь центов.
– Итак, Герберт, прежде чем обсуждать дальнейшие действия, вы должны решить, чего хотите от своих вложений: роста или дохода. – То была стандартная фраза всех консультантов. Бог знает, чего он хотел от вложений. Явно не того, чего обычно хотят люди, – то есть денег.
– Поступайте как знаете, – равнодушно проговорил Герберт. Он был чем-то расстроен и не обращал на меня внимания.
– Герберт… послушайте, вы должны смириться с этим: вы богатый человек. И теперь ваша цель – выжать как можно больше из своих вложений.
– Потому-то я и обратился к вам. Пусть это будет вашей целью. Не хочу забивать голову всеми этими процентами, налогами и рисками – это ваша задача, а не моя.
– Ваши адвокаты, полагаю, перечисляли дивиденды на счет в банке?
– Большую часть. На Рождество я взял оттуда тридцать два доллара и еще сотню пожертвовал церкви.
– И каков ваш баланс на настоящий день?
Он вручил мне сберегательную книжку.
– Неплохо, – сказал я. После того как Герберт раскошелился на Рождество и церковь, на счету у него осталось 50 227 долларов 33 центра. – Позвольте спросить, о чем может печалиться человек с таким балансом?
– Опять получил нагоняй на работе.
– Купите эту несчастную лавку и сожгите, – предложил я.
– А что, я бы мог, правда? – Его глаза на миг сверкнули безумным блеском и вновь потухли.
– Герберт, вы можете позволить себе все, что заблагорассудится.
– Пожалуй, вы правы. Но тут ведь как посмотреть…
Я подался ближе.
– И как же вы на это смотрите?
– Я считаю, что всякий уважающий себя мужчина должен сам зарабатывать себе на жизнь.
– Но, Герберт…
– У меня чудесная жена и ребенок, славный дом, машина… Все это я заработал честным трудом. У меня есть обязательства – и я их выполняю. Могу с гордостью сказать, что оправдал надежды матери и ничуть не похож на своего отца.
– А каким был ваш отец, если не секрет?
– Я не люблю о нем говорить. Дом и семья ничего для него не значили. Больше всего на свете он любил низкопробную музыку и кабаки.
– Но музыкантом он был хорошим?
– Хорошим? – На миг в его голосе послышалось даже волнение, он весь напрягся, словно хотел сказать нечто важное, но потом вновь обмяк и равнодушно продолжил: – Хорошим? Ну да, в каком-то смысле… техника у него была неплохая.
– И вы это унаследовали.
– Запястья и руки – может быть. Слава Богу, больше во мне от отца ничего нет.