Добролюбов: разночинец между духом и плотью
Шрифт:
Под «тупоумными глупцами» и «дрянными пошляками» подразумевались Тургенев и Герцен. Они обвинялись в том, что считали Добролюбова «человеком без души и сердца». В чем причина такой антипатии Чернышевского к Герцену, мы уже выяснили. Что касается нападок на Тургенева, то, как показал исследователь В. А. Мысляков, они были вызваны его давней неприязнью к личным качествам Добролюбова, а также болезненно воспринятыми Чернышевским слухами о еще не вышедшем романе «Отцы и дети», где в главном герое якобы карикатурно изображен Добролюбов{456}.
Слова о «глупцах» и «пошляках» сразу сделались одной из самых скандальных цитат и часто повторялись к месту и не к месту. Чернышевский же продолжал эпатировать и провоцировать журнальный мир. Публичное чтение им воспоминаний о Добролюбове 2
По воспоминаниям современников, речь Чернышевского разочаровала большинство слушателей. Радикально настроенная молодежь желала услышать нечто большее, чем рассказ о жизни Добролюбова и его замечательном характере. Николай Николадзе, будущий левый публицист, вспоминал, что все ожидали «обличений цензуры», однако «никаких жалоб на гнет власти Чернышевский не высказывал. Ничего бесцензурного… Зал так и ахнул от разочарования»{457}. Исследователь А. А. Демченко резюмирует, что выступление публициста в целом было «не вполне удачным и не заключало в себе политического содержания, которое ждали многочисленные приверженцы»{458}.
Более консервативная часть публики была возмущена поведением Чернышевского и содержанием его речи. Публицист, играя цепочкой от часов и импровизируя на ходу, сбивчиво и невнятно больше часа убеждал слушателей, что Добролюбов был честным и высоконравственным человеком. При этом почти ничего не было сказано о его литературной деятельности. Вот как передавал суть выступления фельетонист «Библиотеки для чтения» Петр Боборыкин:
«Каков бы ни был Добролюбов — герой или простой смертный, сильный или ничтожный характер, дрянное или прекрасное сердце — я оскорблен был за его память. Так защищать друга может только медведь в басне Крылова. <…> Недоставало одного, чтоб г. Чернышевский прибавил: Господа! Добролюбов сморкался всегда в носовой платок! Какая тонкость в обращении!»{459}
Чернышевский делал акцент на психологической составляющей образа Добролюбова. Прочитав его дневники в начале 1862 года, публицист еще раз убедился в сходстве натуры Добролюбова со своей собственной. Чернышевский понимал, что в его руках материал, бесценный для развития его философско-этической системы. Однако результат от его выступления получился неожиданным. То, что казалось Чернышевскому уникальной особенностью поведения «нового человека», для публики совпадало с соблюдением элементарных житейских норм. «Фиаско в реформе нравов» — это определение публициста «Библиотеки для чтения» как нельзя более точно характеризует провал Чернышевского. В самом деле, одни слушатели — из высшего сословия — не распознали в его сумбурном выступлении разночинского поведенческого кода; другие — разночинцы — не угадали, что в этой абсолютно «нереволюционной» системе поведения и кроется та этическая революция, проповедником которой скоро станет Чернышевский-романист.
Эта неудача свидетельствовала, что Чернышевский не сразу смог найти подходящую форму для адекватного воплощения своей этической утопии о поколении «новых людей», которые, живя по-новому, построят новое общество. Публицистика таким задачам не отвечала. На основе документальных материалов о Добролюбове, которого Чернышевский намеревался представить образцом «нового человека», нельзя было развить главных положений утопии, поскольку биограф не решался обнародовать всю информацию о жизни друга. Идеальной формой для использования всех, даже самых интимных, материалов о покойном оказался роман. Именно поэтому Чернышевский решил зашифровать биографию Добролюбова в «Что делать?» и особенно в «Прологе».
Чернышевский сдержал слово, данное Добролюбову в письме 1858 года, — сделать его героем повести. В вилюйской ссылке он написал роман «Пролог», прототипом главного героя которого — молодого журналиста Левицкого — стал Добролюбов. Но даже весьма компетентные исследователи творчества Чернышевского не предполагали, что и другие его беллетристические произведения буквально пронизаны намеками на личность его друга.
Уже с конца 1861 года Чернышевский засел за разбор бумаг покойного. Не осталось ни одного документа, не просмотренного им, на многих сохранились его карандашные пометы. Есть они и на наиболее интимных документах — дневниках Добролюбова, письмах Терезы Грюнвальд и Эмилии Телье. Однако работа над биографией Добролюбова была неожиданно прервана: в июне 1862 года Чернышевский был арестован и заключен в Петропавловскую крепость, где провел почти два года. Здесь он не бросил работу, но переключился на художественное творчество, причем не только и не столько по цензурным соображениям. Нам кажется, что останься Чернышевский на воле, его попытки разработать этическую систему «новых людей», используя биографию Добролюбова, привели бы к созданию художественного текста, подобного «Что делать?» или «Прологу».
Впервые Чернышевский осознал «романический» потенциал добролюбовского характера в 1858–1859 годах, когда задумал изобразить его в некоей повести. Спустя много лет, уже в ссылке, он признавался: «Такого правдивого человека я никогда не знал другого. И очень трудно кому-нибудь найти хоть в романах такого правдивого мужчину. В моем чтении романов не попадалось такого мужчины»{460}. Чернышевский стал размышлять о романе, героем которого должен был стать Добролюбов.
Осмысляя свою жизнь с Ольгой Сократовной как «принадлежащую истории», Чернышевский уже в первые месяцы заключения составил «план будущей жизни», где отвел себе роль «доброго учителя человечества». В письме жене от 5 октября 1862 года он сообщал о грандиозном замысле написать «Энциклопедию знания и жизни», которую потом собирался изложить «в самом легком, популярном духе, в виде почти романа, с анекдотами, сценами, остротами, так чтобы ее читали все, кто ничего не читает, кроме романов»{461}.
Однако уже в конце ноября он осознал, что план создания энциклопедии нереален. Зато роман всё более занимал воображение арестанта. За основной сюжет он взял ситуацию из собственной жизни — любовный треугольник: он сам — Ольга Сократовна — ее любовник полковник Савицкий. В этом смысле «Что делать?» — наиболее автобиографический роман Чернышевского о снятии семейных противоречий и избавлении от комплексов{462}.
Следы размышлений над такой техникой автобиографического повествования содержатся в письме от 15 мая 1863 года, адресованном Е. Н. Пыпиной, где Чернышевский давал ей рецепт простейшей повести от первого лица («как пишут Лермонтов, Тургенев, Гончаров»). Для этого нужно «переносить себя в разные положения и рассказывать то, о чем мечтал в хорошую или дурную сторону, олицетворяя эти свои мечты в человеке, который под другим именем и совершенно в другом положении — всё тот же автор»{463}. При таком подходе почти не оставалось возможностей для широкого использования фактов из чужих биографий. К тому же Чернышевский, надеявшийся на освобождение, был уверен, что сможет продолжить работу над биографией Добролюбова в более подходящих условиях. Поэтому в «Что делать?» автор не искал специальных поводов для включения в текст сведений о добролюбовской жизни, как это произойдет позже.
В то же время в «Что делать?» обнаруживается целый пласт отголосков полемики 1861–1862 годов о характере Добролюбова, что не было отмечено в комментариях к роману и в исследовательской литературе{464}.
Наиболее насыщены полемическими выпадами девятая и десятая части второй главы, где в очередной беседе с проницательным читателем заходит речь о материализме Лопухова и Кирсанова:
«Итак, не оправдывая Лопухова, извинить его нельзя. А оправдать его тоже не годится, потому что любители прекрасных идей и защитники возвышенных стремлений, объявившие материалистов людьми низкими и безнравственными, в последнее время так отлично зарекомендовали себя со стороны ума, да и со стороны характера, в глазах всех порядочных людей, материалистов ли, или не материалистов, что защищать кого-нибудь от их порицаний стало делом излишним, а обращать внимание на их слова стало делом неприличным{465}.