Добронега
Шрифт:
***
Ход мысли отвергнутых влюбленных всегда одинаков. Сперва они начинают сомневаться в себе – мол, недостаточно я хорош для нее. Затем им на ум приходит, что пока они страдают в отдалении, нерегулярно питаясь и сочиняя или вспоминая нелепые вирши, предмет вожделения не теряет времени, и время работает отнюдь не на отвергнутых. Нехитрое логическое построение это приводит в конце концов к мысли, что в жизни любимой женщины есть кто-то еще, и сразу вызывает желание на этого кого-то посмотреть, дабы знать наверняка – действительно ли меня предпочли лучшему?
Васс
Он решил поговорить со стражниками, многие из которых знали его, как человека, оказавшего князю услугу. Под большим секретом и за четверть гривны ему объяснили, что почти каждый вечер Мария в сопровождении служанки выходит из детинца и направляется вниз и вправо, а возвращается когда к полуночи, а когда и позже. Последняя надежда разлетелась в пыль. Стало ужасно обидно.
То есть как! Я, стало быть, еду в Константинополь, рискую жизнями – своей и своих друзей, не сплю с Эржбетой, скачу быстрее ветра в Киев, лошадка погибла, а она вон чего. Я мог не ехать в Константинополь, а спать с Эржбетой не больно-то и хотелось, и все же, и все же! Она мне жизнью обязана, если верить Эржбете. И вот.
С другой стороны, любовь ведь бескорыстна. Должна быть. И преданность тоже. Вон Годрик служит Диру. Но Годрик – холоп, это у него должность такая. А я не холоп. Я благородного происхождения. Мои предки пол-Европы мучили. Годрик служит, поскольку родился холопом, а я по собственной воле служил ей, а это чего-нибудь да стоит.
Он еще раз вспомнил, как хорошо было с Евлампией. Да, но, к примеру, ходить с нею по улице в Киеве было бы, наверное, неудобно. Она бы всего стеснялась, краснела бы, глаза долу, дергала бы меня за рукав. Тут Хелье стало стыдно. А ведь, наверное, так же про меня думает Мария.
Тоска и отчаяние переполняли грудь. Хелье решил обо всем рассказать Гостемилу.
– Я должен посвятить тебя в некоторые тайны, – сказал он ему за поздним ужином.
– Нет, не нужно, – откликнулся Гостемил. – Спасибо за доверие.
– Мне некому больше открыться.
– Не открывайся. Что за страсть такая – открываться? Оставь, прошу тебя. Не утомляй себя и меня.
– А мне это необходимо.
Гостемил пожал плечами.
– Друг мой Хелье, – сказал он. – Судя по растерянному выражению лица твоего, ты запутался в какой-то любовной истории.
– Да.
– Тебе отказали, и ты страдаешь.
– Да.
– А тайны связаны с доказательством твоей безграничной преданности и черной неблагодарности со стороны твоего предмета.
– Откуда…
– Откуда мне все это известно.
– Да.
– Из поэмы Ибикуса.
– Которой?
– Любой.
Помолчали.
– Так нельзя рассуждать… – начал было Хелье.
– Можно, уверяю тебя. Если женщина заставляет тебя страдать еще до того, как ты ее познал, что же будет
– Я ничего такого…
– Тем более!
– Я из-за нее ездил к грекам! – выпалил Хелье, желая поделиться чувством обиды и несправедливости.
– Ну вот, видишь. Ездил, утомлялся. А как только ты ее познаешь, тебе захочется познать ее еще раз, и в обмен на обещание она пошлет тебя к печенегам, к арабам, к черту, и ты поедешь, и это будет глупо. Нельзя баловать женщин услужливостью, они от этого становятся нестерпимо циничны и надменны, вне зависимости от сословия.
– Хорошо тебе рассуждать, – возразил Хелье. – Ты, похоже, вообще равнодушен к женщинам.
– Я-то? – Гостемил улыбнулся недоуменно. – С чего ты взял?
– Мне так кажется.
– Я просто придерживаюсь приличий. Не обязательно показывать всему миру то, что можно и не показывать. Мир ведь обидчив очень, да и завистлив. К чему его в искушение вводить понапрасну.
– Ты любил ли когда-нибудь?
Гостемил улыбнулся и подмигнул.
– Любил.
– И что же?
– Ничего.
– Она тебе отказала?
Гостемил рассмеялся.
Что говорить с человеком, который любит только себя, подумал Хелье. Эка высокородные обособились, никто им не нужен, живут себе беззаботно из поколения в поколение. Это потому, что давно их здесь не трясли. Правильно Дир сказал – воевать они низших посылают, а сами вот. А у нас в Сигтуне любой высокородный – вчерашний ниддинг или сын ниддинга.
Но, конечно же, прав Гостемил отчасти. На что я могу рассчитывать в лучшем случае? Быть ее слугой, которого иногда из каприза допускают до ложа? А я, в общем, согласен, подумал он мрачно. Амбиций у меня никаких особых нет, ни к власти, ни к карьере я не рвусь, к богатству страсти не испытываю. Без семьи могу вполне обойтись, ничего хорошего в семейной жизни все равно нет, сплошное беспрерывное упражнение в терпимости. Вот и буду ей слугой. Должна же она наконец сжалиться надо мной, а?
Да, возможно. Но тем временем она ходит к кому-то по вечерам. Она к нему, а не наоборот. Какой-то ухарь, хорла, лапает ее каждый вечер потными лапами. Какое-нибудь ничтожество. К грекам ради нее не ездившее.
Следующим вечером Хелье занял наблюдательную позицию под липой недалеко от входа в детинец. Солнце зашло. Запели вечерние птицы, замяукали где-то нервные киевские коты, зажглись некоторые звезды. Хелье изгрыз себе ногти, сидел, стоял, полулежал под липой, не сводя глаз с ворот. Наконец послышались голоса – стражники кого-то буднично приветствовали. И вскоре Мария действительно вышла за ворота, действительно в сопровождении служанки. Выждав интервал и успокоившись, ибо настало время действовать активно, Хелье последовал за ними. Улицы вокруг детинца летом больше напоминали лесные тропы – деревья здесь росли очень густо, их не вырубали, листва отбрасывала тень на дома, в которых иначе, из-за жары, было бы противно жить.