Доброволец
Шрифт:
О, вот оно.
Редакция с восторгом сообщала: большевики закрыли газету, а она опять открылась, накося выкусите, Советы! «Из всех большевистских безумств, быть может, наиболее безумно старание задушить независимую печать…»
Мой хохот со стороны, наверное, напоминал эпилептический припадок. Я бился о холодный орловский чернозем, не в силах остановиться. Карголомский глядел на меня с тревогой. Такого результата он никак не ожидал. Но ведь и не был он ни в 1991-м, ни в 1993-м, ни в 1998-м, а потому никак не мог знать, что такое настоящая независимая печать, в самом соку, цветущая и благоухающая как майская портянка…
Минуту спустя мой смех перешел в болезненное икание. Взвод смотрел на меня с интересом. Епифаньев подошел и молча протянул стеклянную толстостенную флягу с мутным самогоном.
– Глотни-ка. А то ведь так и умалишотом сделаться недолго.
Я выматерился в пять этажей, от души, как только может изронить перл изящной словесности кроткий приват-доцент, то есть, извините, ассистент, русский образованный человек в пятом поколении, никогда и ни при каких обстоятельствах не собирающийся становиться интеллигентом. Епифаньев посмотрел на меня с уважением. Карголомский брезгливо поморщился. Бог ему простит. Он ни разу не читал газету «Московский Комсомолец». Он даже представить себе не может, чем можно набить рекламную паузу в фильме «Война и мир».
…Я потянулся было за самогоном.
Сию секунду снаряд разнес крышу соседнего дома. Доски, труха, чердачная мелочь посыпались на наши головы… Второй рванул в десятке шагов от меня. Потом еще один и еще. Взвод лег. А те, кто и так лежал, постарались закатиться в придорожные канавы. Лишь Карголомский продолжал флегматично посасывать папироску, да Вайскопф стоя попыхивал трубкой. Аристократия…
Алферьев, отряхнувшись, глубокомысленно произнес:
– Вот он чешет, так чешет…
Епифаньев, оторвав лицо от земли, уставился на мою газету. А я, стало быть, на его флягу. В руке у него оставалось только горлышко, – остальное разбило осколком.
– Начитался? – хрипло спросил он.
Всю статью о «независимой печати» аккуратно срезало другим осколком.
В роте не пострадал ни один человек. Но красные не собирались прекращать обстрел, и с этим наши артиллеристы, уже ничего не могли поделать: у них кончились снаряды.
Алферьев принялся рассаживать нас по кюветам, ложбинам и прочим укромным местам. Но именно тогда от командира полка есаула Милеева поступил приказ: покинуть Орел.
Белокрылый московский ангел лишился сил и уступил место костлявой.
Мы шли по опустевшим улицам. Все, кто хотел уйти, давно ушли из города – и военные, и штатские. Маленькие смерчики сухого колкого снега вертелись по фарватерам гулких площадей. Сапоги скользили на мокрых булыжниках мостовых. Документы из важных канцелярий сиротливо ластились к ногам, будто псы, брошенные хозяевами.
Оказывается, пять или шесть корниловских батальонов были последним щитом Орла. Смерть нескольких сотен ударников даровала остальным время для спасения. А мы-то мечтали о Донском, о Новодевичьем…
Мертвый трамвай застыл на рельсах у Александровского моста. Прямо перед ним взрывом разворотило рельсы. Трамвай уныло пялился на нас, раззявив в немом удивлении заднюю дверь. Там, на подножке, свернулась крендельком тощая желто-черная псина, безродная ворюга в сто пятнадцатом поколении. Псина нервно вздрагивала во сне, но на нас ей было наплевать. На нас она не обращала ни малейшего внимания. Солдаты! Ходячее ничто. Харчей не дадут, потому что самим не хватает, пинка не дадут, потому что идут в дюжине шагов и лень кому-нибудь из них пройти эту дюжину ради хорошего пинка по наглой собачьей заднице.
Одиноко ударил колокол Крестовоздвиженского храма – тяжкой церкви, вросшей в обочину богатой купеческой улицы, которую мы два дня обороняли от красных. Церковный корабль получил две пробоины от трехдюймовых снарядов, и все покинули его одиноко тонуть в жирной орловской земле. Но какой-то случайный пономарь забрался на колокольню и взялся за веревку, может быть, в последний раз… Над Московской поплыл чугунный стон, тянкий, давящий, будто грешники из ада подали нам, живым, весточку.
Бом-м-м-м-м-мм! Бом-м-м-м-м-мм!
И вторило большому колоколу томительное послезвучие.
Точь-в-точь как нашим сбитым сапогам отвечало эхо, далеко разносившееся по осенним безветренным пустырям Орла.
Со стороны Болховской «товарищи» вяло потявкивали из ручного пулемета. Видно, тоже притомились. Видно, не хотелось им задирать уходящие корниловские батальоны для прощального боя.
Вдруг в церковной ограде отворилась кованая калитка, и вышел священник. Седой, немыслимо худой, с изможденным лицом. Старый старик, он пошатывался под грузом лет. Женщина в строгом одеянии, в скромном однотонном платке, вела его под локоть, трогательно приговаривая при каждом шаге:
– Тихонечно, батюшка… Чутюшки потише, батюшка…
Священник подошел к нашему взводу, девяти ударникам, покидающим его город, отдающим его город и его храм на расправу красным.
– Возьмите. Пожалуйста, возьмите, и храни вас Бог… – негромко сказал он, протягивая нашим буханку хлеба, – Больше я ничего не могу вам дать. Больше ничего не осталось.
– Спаси Христос, батюшка, – угрюмо откликнулся Алферьев.
Взводный взял буханку и, не глядя, протянул ее за спину, солдатам. Наши набросились на хлеб, как звери, рвали его руками, наклонялись за большими крошками, поднимали их с мостовой и отправляли в рот. Я и сам потянулся, потянулся и вырвал себе ломоть еще теплой хлебной мякоти… Лишь Карголомский стоял, потемнев лицом, отведя взгляд, да еще взводный не прикасался к хлебу. Алферьев, сложив ладони лодочкой, шагнул к священнику.
– Благословите, батюшка…
Тот благословил его. И тогда наш командир, веселый злой человек, вытертый наждаком войны до сущей простоты, упал перед ним на колени и попросил:
– Вы нас простите… пожалуйста, простите нас… мы… уходим… А вы… остаетесь.
Взвод встал, как вкопанный.
Священник снял с него фуражку и нежным отцовским движением пригладил волосы.
– Ну что же вы… Всем нам придется нынче потерпеть. Так Господь судил, тут ничего не переменишь.
И попадья добавила: