Добыча золотого орла

Скэрроу Саймон

– Катон… – Нарцисс чуть было не улыбнулся, но, встретив полный горькой ярости взгляд молодого центуриона, оставил это намерение. – Тебя должны казнить?

Катон отреагировал не сразу и ограничился одним кивком. Нарцисс, привыкший распоряжаться судьбами людей, которых просто не видел за именами и цифрами на письменных табличках, почувствовал себя неловко, видя обреченного на смерть человека, которого знал с детства, помнил подростком и отца которого когда-то называл своим другом. Катон должен был умереть ради поддержания веры в бескомпромиссную дисциплину легионов. Ну что ж, попытался успокоить себя Нарцисс, паренек примет мученическую смерть ради большого дела. Это печально, но необходимо.

Грек

чувствовал, что должен на прощание сказать молодому человеку что-нибудь в утешение, так, чтобы тот понял его. Но на ум приходили одни бессмысленные, никому не нужные банальности.

– Мне очень жаль, Катон. Но это было необходимо.

– Почему? – процедил Катон сквозь стиснутые зубы. – Мы выполняли свой долг. Ты должен сказать это командующему. Сказать, чтобы он отменил расправу.

Нарцисс покачал головой:

– Увы, это невозможно. Прости, но у меня связаны руки.

Катон молча воззрился на него, а потом с горестным смешком поднял свои руки, показав связывающие запястья веревки. Нарцисс покраснел; он просто не знал, что еще сказать. У него не находилось слов: ни чтобы утешить юношу, ни чтобы оправдать и объяснить необходимость его смерти. Что поделать, если в жертву случалось приносить и куда более значительные фигуры, и пусть когда-то Нарцисс испытывал добрые чувства к этому мальчику, никакие эмоции не должны и не могут встревать между секретарем императора и его обязанностью защищать и продвигать императорские интересы. Поэтому Катону придется умереть. Нарцисс щелкнул языком и резко натянул поводья. Лошадь фыркнула и свернула к дороге.

Катон проводил его взглядом, кривя губы в гримасе отвращения. Ему было противно просить об отмене казни на глазах у других обреченных, но, убеждал себя юноша, эта попытка была сделана и ради них. Обращение к Нарциссу было последним шансом на пересмотр приказа командующего. Сейчас этот шанс пропал, удалился вместе с колонной всадников, рысивших, взметая пыль из-под копыт, по дороге, ведущей к Каллеве.

Когда они растворились в тумане, Катон осел на землю, уставившись на траву между своими босыми ногами. Завтра в это самое время его, как и сорок солдат, вытащивших смертный жребий, поставят в центре широкого круга их недавних товарищей и друзей по Третьей когорте. По команде они обрушат тяжелые дубинки на приговоренных и одного за другим забьют их до смерти. Сейчас живое воображение, которым был наделен Катон, стало его проклятием: эта ужасающая сцена представала перед его мысленным взором как наяву, со всеми жуткими подробностями – взмахами дубинок, тяжелыми, глухими звуками ударов, треском ломающихся костей, криками и стонами искалеченных, умирающих людей, корчащихся на окровавленной траве. Некоторые, на потеху своим палачам, наверняка обделаются, и когда придет черед Катона, ему придется встать на колени среди их крови, мочи и экскрементов, чтобы принять свою смерть.

Это было постыдно, унизительно, и Катону оставалось лишь надеяться, что у него хватит силы духа умереть без хныканья и нытья, молча, с вызовом взирая на своих убийц. Но на самом деле он знал, что все будет совсем не так. Дрожащего, грязного, его отволокут на площадку для расправы. Возможно, он и не станет умолять о пощаде, но закричит при первом же ударе и будет вопить, когда на него посыплются остальные. Катон молился о том, чтобы плохо нацеленный удар как можно раньше проломил ему голову и тот момент, когда дух покинет искалеченное тело, он встретил в бессознательном состоянии.

«Размечтался», – мысленно фыркнул юноша. Те, кому предстоит его бить, получат строжайшие наставления относительно того, чтобы сначала переломать ему руки и ноги, а потом сокрушить ребра, и лишь в завершение им будет позволено обрушить дубинку на череп. Его тошнило, в желудке закипала желчь, и он был рад тому, что

ничего не ел с прошлого утра. При воспоминании о еде, приготовленной рабом Максимия, Катона мутило, и он поднес связанные руки ко рту, чтобы подавить рвотный импульс.

Чья-то рука мягко легла на его плечо.

– Ты в порядке, парень?

Катон торопливо сглотнул горькую желчь, оглянулся и увидел Макрона, возвышавшегося над ним с потерянной улыбкой на обветренном лице. Быстро оглядевшись и убедившись, что остальные приговоренные слишком погружены в себя, чтобы обращать на него внимание, юноша резко покачал головой.

– Неудивительно, – промолвил Макрон, сжав пальцами плечо Катона и присаживаясь на корточки рядом с ним. – Все это сплошная мерзость, то, как с нами обошлись. А уж то, что этот жребий выпал тебе… Послушай, Катон, я даже не знаю, как об этом говорить. Сплошное дерьмо! Хотелось бы мне что-нибудь для тебя сделать. Очень бы хотелось. Но…

– Но ничего тут не поделаешь. Я знаю. – Катон заставил себя улыбнуться. – Мы здесь, потому что мы здесь. Так, кажется, говорят бывалые солдаты?

Макрон кивнул:

– Все правильно. Но эти слова относятся к неконтролируемым ситуациям. А это можно было предотвратить – следовало предотвратить! Проклятый командующий напортачил сам, а потом стал искать тех, на кого можно свалить вину. Ублюдок!

– Ну да, – тихо отозвался Катон. – Ублюдок он и есть, это уж точно… А ты когда-нибудь раньше видел децимацию?

– Дважды, – припомнил Макрон. – Но в обоих случаях те подразделения это заслужили. Бежали с поля боя, оставив нас в дерьме. Совсем не то, что сейчас.

– Не думаю, чтобы децимацию когда-нибудь отменяли. – Катон поднял взгляд, стараясь, чтобы его лицо оставалось спокойным. – Я имею в виду, слышал ты, чтобы такой приказ пересмотрели?

Макрона так и подмывало солгать, дать Катону хоть крупицу надежды, чтобы ему легче было пережить оставшиеся часы. Но центурион знал, что врун из него никудышный; ну не был он мастером по части измышлений. Кроме того, он чувствовал себя обязанным сказать Катону правду, это обязательство налагала на него дружба.

– Нет. Никогда.

– Понятно. – Катон опустил глаза. – А ведь ты мог бы и соврать…

Макрон хмыкнул и похлопал Катона по спине.

– Только не тебе, Катон. Не тебе. Попроси меня о чем угодно, но не об этом.

– Хорошо, если так. Забери меня отсюда.

– Не могу, – пробормотал Макрон, отведя глаза в сторону реки. – Прости. Может, тебе чего-нибудь поесть принести? Или вина?

– Я не голоден.

– Лучше поешь. Желудок успокоится…

– Ни черта я не голоден! – рявкнул Катон и тут же пожалел об этом, понимая, что Макрон хотел только хорошего. Никакой вины Макрона в случившемся не было, а в момент интуитивного озарения Катон вдруг почувствовал: для того чтобы прийти сюда, поговорить с обреченным другом, Макрону потребовалось немалое мужество, ведь этот разговор никак не обещал стать легким. – Впрочем, фляжка доброго вина, может, и не помешает.

– Отличная идея! – Макрон похлопал юношу по спине и устало поднялся на ноги. – Пойду, посмотрю, что удастся раздобыть.

С этими словами центурион зашагал прочь от приговоренных, но Катон вдруг окликнул его. Ветеран оглянулся через плечо.

Катон, чей разум был истерзан мучительными страхами, бросил на него краткий взгляд и сказал:

– Спасибо.

Макрон нахмурился, потом кивнул, повернулся и продолжил путь. Некоторое время Катон смотрел ему вслед, затем огляделся по сторонам, отметив смену караула у входа в лагерь Второго легиона. Армейская жизнь, как всегда, шла заведенным порядком, тем самым, в жесткие объятия которого он попал почти два года назад и благодаря которому стал мужчиной. И вот теперь эта самая армия отвергла его и завтра утром собиралась его убить.