Дочь атамана
Шрифт:
И только одна мысль о том, что никакое ранение (а Саша уже намеревалась как-нибудь намеренно уязвить себя) не приведет ее больше в светлую лечебницу, вызывала в ней новое желание разреветься.
Никогда больше она не найдет, не увидит лекаря, не сможет его наградить за загубленную судьбу и ничего не сможет теперь поделать.
И ведь она даже имени его не удосужилась узнать, а теперь уже спрашивать незачем.
Их дороги только соприкоснулись на несколько дней, да и разбежались снова в разные стороны, и Саша вдруг ощутила такую апатию, такое
Старая усадьба манила ее воспоминаниями о безоблачных детских годах, собачьем лае, лошадином ржании, криках уток, белоснежных сугробах, бескрайних просторах, скрипе половиц и деревенских ковриках повсюду.
Отец считал, что ребенка надо воспитывать на свежем воздухе, но вторая гувернантка, мадемуазель Жюли, в один прекрасный день объявила, что этак Саша вырастет провинциальной дикаркой, и тогда они перебрались в столицу. Переезд мало повлиял на Сашин необузданный характер, и, как только скандальные ее дуэли стали известны публике, мадемуазель Жюли написала полное едкой желчи письмо о том, что атаманова дочка всегда была безнадежна.
Они прочли это письмо вместе с Изабеллой Наумовной, и третья гувернантка только тонко улыбалась. Ее педагогическая метода заключалась в том, чтобы не замечать Сашиных выходок и ловко притворяться, будто ее воспитанница — вполне приличная барышня.
Покончив с завтраком, Саша отправилась к отцу, который уже облачился в халат и пристроился вздремнуть в кабинете. Атаман Лядов не одобрял тех, кто спал при свете дня, поэтому отдыхал не в собственной спальне, а на неудобном диване, словно прилег всего на минутку, устав от трудов праведных.
— Папочка, — сказала Саша и задрожала голосом, затрепетала ресницами, — ну отпусти ты меня в усадьбу, ну зачахну я у тебя в городе!
— Только не плачь, — испугался отец, — Александра, прекрати немедленно, да черт с тобой, окаянная ты девка!
Она взвизгнула и бросилась ему на шею.
— И жеребца, жеребца отдашь со мной, правда, милый мой? — прошептала она, уткнувшись носом ему в грудь.
— Да жеребец-то тебе зачем, — простонал он в отчаянии.
— Да я его с Карой скрещу.
— Да стара уже твоя Кара!
— Тогда с Милостью, ее дочерью. Я их за зиму откормлю, нагуляю, вот увидишь, какие у нас отличные жеребята получатся! Пап, ну сколько можно лошадей из-за границы возить, они к нашему климату не приученные. Выведу тебе новую породу, зимостойкую, и твои войска меня героем объявят.
— Герой-герой, — смеясь и отбиваясь от ее объятий, согласился отец, — веревки ты из меня вьешь, лисица бесстыжая. Поди, позови мне Гришку, начну собирать тебя в экшпедицию. Ох и дурная ты у меня девица, ох и сумасшедшая!
Саша висела на заборе и наблюдала, как конюх выгуливает жеребца, когда за ее спиной послышались шаги и деликатное покашливание.
Она оглянулась — там стоял незнакомый детина лет так этак тридцати, с непокрытой головой, в
— Хорош, — оценил жеребца незнакомец.
— Его зовут Бисквит, — сообщила Саша, — понимаете в лошадях?
— Да я как-то больше по людям, — признался он со смешком. Голос его был глубок и густ. — Михаил Алексеевич Гранин, управляющий для вашей усадьбы. Александр Васильевич отправил меня представиться вам.
— Управляющий? — удивилась Саша и слезла с забора. — Откуда же вы взялись?
— Меня княжна Лопухова рекомендовала.
— Ах вот как, — она безо всякого любопытства снова оглядела его, отмечая голубые глаза, решительный подбородок, нос картошкой и немного неуверенную улыбку. — А Мария Михайловна сообщила вам, что придется ехать в деревню восстанавливать старую усадьбу? И чтобы вы представляли глубину предстоящих вам испытаний — папа снаряжает с нами повара Семеновича, а не всяк его яства переварить может. Однажды мы обнаружили в ягодном взваре гвоздь.
Гранин склонил голову, его глаза весело прищурились.
— Вы будто отговариваете меня, Александра Александровна. Не нравлюсь?
— Ах, все равно, — пробормотала она, — плохо, что в лошадях не понимаете. Я намерена вывести новую породу для папиных войск.
— Удивительное для юной барышни желание.
— Барышня ваша бабушка, — не удержалась она, а он вдруг рассмеялся уютно, неуловимо напомнив доброго лекаря.
— Кто ваш отец? — спросила Саша, впрочем, не ожидая услышать желаемое.
— Проходимец, — пожал он плечами. — Заезжий торговец, соблазнивший мою мать.
— Значит, мы с вами оба бастарды, — заключила Саша, поражаясь такой обоюдной откровенности. Разве ж мыслимо признаваться в этаких интимностях кому попало. — Что же, пойдемте, Михаил Алексеевич, у нас перед отъездом много дел.
— Я уеду раньше вас, — сказал он, подстраиваясь под ее широкий, совсем не девичий шаг, — оценю масштаб разрушений и напишу вам, как только усадьба хоть немного будет готова.
— Нет-нет, ни за что я такого не допущу, — живо возразила Саша, — лошадей и правда раньше времени дергать не будем, бог знает, в каком состоянии конюшни. А мы прекрасно приспособимся, вот увидите. Живет же там сторож, и мы как-нибудь.
— К чему такая спешка? — удивился он.
Саша помолчала, запрокинув голову к серому унылому небу.
— Тошно мне тут, — произнесла неожиданно, — некуда себя деть. А безделье — верный спутник хандры.
— Хандра нам совершенно ни к чему, — согласился он охотно.
Осталось только уговорить отца отпустить ее уже через несколько недель, а не ближе к весне, как он, наверное, втайне планировал.
Ну ничего, отец упрям, да ведь и Саша — Лядова.
Засмеявшись, она снова посмотрела на Гранина.