Дочь кардинала

Грегори Филиппа

– Что такое? – спрашиваю я его, но он качает головой, словно не может передать мне весть на словах. Я оглядываюсь вокруг и натыкаюсь на пристальный взгляд Елизаветы и на какой-то страшный момент вспоминаю о том, как она и ее мать прокляли того, кто убил их мальчиков в Тауэре. Я пытаюсь улыбнуться ей, но чувствую, как скованы мои губы, и понимаю, что вместо улыбки на моем лице появилась гримаса.

Вдруг она делает шаг вперед, и я вижу выражение жалости на ее юном лице.

– Я могу чем-то вам помочь? – всего лишь спрашивает она.

– Нет-нет, – говорю я. – Это всего лишь весточка из дома. – Я думаю, что, может быть, умерла моя мать и они извещают меня об этом в письме.

Или кто-то из детей, Маргарита или Тедди, свалился с лошади и сломал руку. И понимаю, что все это время я держу письмо в руке, не решаясь его открыть. Молодая женщина стоит передо мной, ожидая, пока я это сделаю. У меня появляется странная мысль, что она знает, она уже знает, что здесь сказано. Я оглядываю круг моих фрейлин, которые одна за другой понимают, что я получила письмо из дома и сжимаю его в руке, боясь открыть. Они все замолкают и собираются вокруг меня.

– Скорее всего, ничего серьезного, – произношу я в тишину.

Гонец поднимает на меня взгляд и смотрит так, словно хотел бы что-то сказать, затем подносит руку к глазам, словно весеннее солнце для него слишком ярко, и снова опускает голову.

Я больше не могу тянуть. Я легко взламываю восковую печать на письме и раскрываю его, чтобы посмотреть, не стоит ли под ним подпись лекаря. И вижу всего четыре строки, написанные его рукой.

«Ваше Величество,

С величайшим прискорбием извещаю Вас о том, что Ваш сын, Эдуард, прошлой ночью скончался от горячки, которую мы не смогли остудить. Я молюсь за Вас и Его Величество об утешении в Вашей утрате. Чарльз Римнер».

Я поднимаю глаза, но не вижу ничего из-за слез, которые застилают мой взор. Я моргаю, но зрение по-прежнему не возвращается ко мне.

– Пошлите за королем, – говорю я. Кто-то касается моей руки, сжимающей письмо, и я чувствую тепло пальцев Елизаветы. Я не могу перестать думать, что следующим наследником короны стал теперь Тедди, маленький смешной брат Маргариты. А после него – вот эта девушка. Я убираю руку от нее так, чтобы она не могла меня коснуться.

Ричард оказывается рядом спустя мгновение, опускается передо мной на колени, заглядывая в лицо.

– Что? – шепчет он. – Мне сказали, что тебе пришло письмо.

– Эдуард, – говорю я, чувствуя, что мое горе вот-вот вырвется наружу. Я делаю глубокий вдох и передаю ему самую худшую весть из всех возможных: – Умер от горячки. Мы потеряли сына.

Идут дни, но я не могу разговаривать. Я хожу в часовню, но не могу молиться. Весь двор одет в синее таких темных тонов, что одежды кажутся почти черными, никто не играет в игры и не ездит на охоту. Не слышно ни музыки, ни смеха. Мой двор затих под мрачной тенью горя, мы словно онемели.

Ричард, кажется, сразу постарел на несколько лет. Я же даже не смотрела в зеркало, чтобы узнать, оставило ли горе след на моем лице. Мне все равно, как я выгляжу. Мне это неинтересно. Меня одевают по утрам так, словно я – полуживая кукла, а вечерами меня вытягивают из платьев, чтобы я могла лечь в кровать и молча лежать в тишине, чувствуя, как из-под век текут слезы на свежую льняную наволочку подушки.

Мне так стыдно, что я позволила ему умереть, словно в этом была моя вина, словно я могла здесь что-либо изменить. Мне стыдно, что я не смогла родить сильного здорового мальчика, как это сделала Изабелла, похожего на здоровых красивых принцев, бесследно сгинувших в Тауэре. Мне стыдно, что я смогла родить только одного мальчика, одного драгоценного наследника, единственного, кому выпала бы честь по

праву принять у Ричарда так тяжело доставшиеся ему достижения. У нас был только один принц, и теперь его нет.

Мы поспешно покидаем замок Ноттингем и направляемся в Миддлем, как будто думаем, что, поторопившись, мы найдем нашего сына таким, каким видели в последний раз. Однако, прибыв туда, мы видим нашего мальчика в гробу, в часовне, а двоих других детей на коленях возле него. Они потеряны без своего маленького кузена, без привычного уклада вещей.

Маргарита бросается в мои объятия и шепчет:

– Простите. Простите, – словно она, десятилетняя девочка, должна была его спасти.

Я не могу утешить ее, заверив, что ни в чем не виню. Этого я не могу сделать ни для кого. У меня вообще ни для кого нет слов. Ричард распоряжается, чтобы дети уехали в замок Шериф-Хаттон и остались там. Никто из нас больше никогда не захочет приехать в Миддлем. Никогда. Мы устраиваем тихие похороны и наблюдаем за тем, как гроб исчезает в темноте склепа. Мы молимся за упокой его души, но я не чувствую покоя и заказываю священнику молитвы о нем дважды в день. Мы собираемся построить часовню и оставить вклад, чтобы за его невинную душу молились непрестанно. Но я не чувствую покоя. Я не чувствую ничего, и мне кажется, что отныне так будет всегда.

Мы уезжаем из замка Миддлем сразу же, как заканчиваем с делами, и направляемся в Дарем, где я молюсь о своем сыне в большом соборе. Я не чувствую никакой разницы. Мы едем в Скарборо, и там я смотрю на высокие волны штормящего моря и думаю о том, как Изабелла потеряла своего ребенка в родах и что эта боль не идет ни в какое сравнение с потерей ребенка повзрослевшего. И мы возвращаемся в Йорк.

Мне все равно, где мы. Где бы мы ни находились, люди смотрят на меня так, будто не знают, что им сказать. Им не нужно было беспокоиться. Они действительно ничего не могли мне сказать. Я потеряла отца на войне, сестру – из-за яда шпионки Елизаветы Вудвилл, мужа сестры – из-за той же Елизаветы Вудвилл, мой племянник пал жертвой ее же отравителя, а теперь и мой сын умер под действием ее проклятья.

Дни становятся длиннее и теплее, и, когда утром мне на голову опускается новое платье, я понимаю, что оно не шерстяное, а шелковое. Когда меня приводят за стол и усаживают за трапезу, то передо мной появляются блюда из молодого барашка и свежие фрукты. За столом во время ужина постепенно становится шумно, и однажды в обеденном зале снова начинают играть музыканты, впервые за все время с прихода письма. Я вижу, как Ричард украдкой смотрит на меня и тут же отводит взгляд, увидев мое мрачное лицо. Я не имею ничего против. Мне все равно. Они могут играть хоть на горне, мне это уже совершенно безразлично.

В ту ночь он приходит в мою спальню. Он не говорит со мной, а просто обнимает и крепко прижимает к себе, словно боль двух людей может уменьшиться, если поднести два скорбящих сердца как можно ближе друг к другу. Но мне это не помогает. Только теперь я чувствую, что моя спальня стала сосредоточием скорби и мы просто страдаем рядом, в одной кровати, а не в разных концах замка.

Рано утром я просыпаюсь от того, что он пытается заняться со мной любовью. Я лежу под ним как каменная и не говорю ни слова. Я знаю, что он может решить, что нам нужно зачать еще одного наследника, но я не верю, что мне будет дано такое благословение. С чего бы мне в него верить, после десяти лет бесплодия? Как может зародиться во мне жизнь сейчас, как я могу понести сына, когда я чувствую, что мертва, если он не появился у меня, когда я была полна жизни и надежд? Нет, мне был дан один сын, и его у меня больше нет.